– Ты это о чем?
– О Хаке, конечно. – Она настырно старалась заглянуть ему в глаза. – Ну а ты? Как насчет твоей жены?
– Жены? – Дорин почувствовал, как раздражение начинает усиливаться. – Кажется, мы пришли сюда не ради этого.
– А ты попытайся. Представь, что ее нет. Только небо, облака и свобода, – Молли подошла к краю крыши.
– Осторожней!
– Не бойся, – она протянула ему руку. – Подойди. Ты хотел понять, почему я хочу устроить здесь свою мастерскую.
Порыв ветра ударил ее в спину, заставив пошатнуться. Дорин вздрогнул.
– Да не стой ты как истукан!
– Ладно, – он подошел, убедив себя, что делает это только ради того, чтобы эта чокнутая не свалилась вниз.
– Ближе.
– Послушай, Молли…
– Теперь посмотри вниз, – она взяла его за руку. – Не на город, а просто вниз. Чувствуешь?
– Что я должен чувствовать?
– Ничего! – ее голубые глаза вспыхнули восхищением. – Никаких забот. Никаких воспоминаний. Только то, что есть сейчас. Жизнь, которая принадлежит только тебе, и нужно сделать всего один шаг, чтобы поставить все с ног на голову.
– По-моему, ты просто чокнутая, – признался Дорин, и это почему-то рассмешило его. Он посмотрел на Молли и увидел, что она улыбается вместе с ним. – Чокнутая, эксцентричная выскочка! – от души высказался Дорин, но все это было не более чем шаг в пустоту. Вперед. И Дорин рассмеялся, потому что Молли уже хохотала как ребенок.
Глава тринадцатая
Ночь. Тишина. Бессонница. Молли поднимается с кровати и включает свет. Зеркало. Она смотрит на свое отражение.
– Отдай мне мое тело! – шепчет Молли.
– Отдай мне мое тело! – шепчет в зеркале Куза.
Молли вглядывается в ее темные, как ночь, глаза. В свои темные, как ночь, глаза. Узкие губы вздрагивают.
– Ненавижу тебя, – шепчет Куза. – Ненавижу себя, потому что не могу стать тобой.
Молли вздрагивает. Нет. Эти слова не могут принадлежать ей. Куза улыбается ей. Издевается над ней.
– Верни мне мою жизнь! – кричит Молли. Прислушивается. Никто не идет ее успокаивать. – Пожалуйста, – Молли закрывает глаза. Плачет чужими слезами. Дышит чужим легкими. – Ну пожалуйста! – она падает на колени. Хочет разрыдаться, забыться, уснуть. Но отчаяние уходит.
Утро. Гликен приходит с опозданием в час. Молли смотрит на него темными проницательными глазами.
– Куза? – Гликен не скрывает удивления. – Чем могу быть…
– Надо поговорить, – Молли сжимает его руку, смотрит на проходящих мимо людей. – Наедине.
Они проходят в его кабинет. Слабый свет пробивается сквозь плотно зашторенные окна. Гликен садится на край кушетки. Смотрит на Молли и ждет.
– Вы все еще хотите поговорить обо мне? – спрашивает его Молли.
– Конечно, – Гликен добродушно улыбается.
Молли смотрит ему в глаза.
– Вам интересна судьба Кузы?
– Всем интересна судьба высших.
– Она была лесбиянкой.
– Что, простите?
– Она спала с женщинами. – Молли смотрит на него и ничего не чувствует. Совсем ничего. – И Грейс – это не ее сестра. Это ее любовница.
– Так вас это беспокоит? То, что вы…
– Куза.
– Хорошо. То, что Куза… – он мнется, но выбора в словах особенно нет. – То, что Куза – лесбиянка?
– Нет.
– Но вы хотите поговорить об этом?
– Нет.
– Но поэтому придумали себе другую личность?
– Я не придумала! – Молли в отчаянии цепляется за свои воспоминания, словно это единственное, что помогает ей сохранять хоть какое-то самообладание. – Молли существует! Я знаю!
– То есть вы помните ее?
– Я помню себя! – она сбивчиво рассказывает о детстве, намеренно вдаваясь в мельчайшие подробности. – Помню свою семью. Отца, – ее глаза невольно застилают слезы. – Помню, как он умер… из-за меня. – Молли пытается взять себя в руки, заставляет вернуться назад, к детству.
Гликен слушает, молча, терпеливо, не скрывая интереса, но и не подогревая его. Слушает до тех пор, пока Молли не замолкает.
– Это все? – осторожно спрашивает он.
– Это всего лишь часть моего детства. – Молли устало смотрит ему в глаза. – Отрезок жизни, о которой я могу рассказывать целый день, но не передам даже части.
– Да-а-а… – Гликен задумчиво смотрит куда-то в пустоту. – Я знаю много историй, рассказанных людьми, перенесшими клиническую смерть, но твоя в сравнении с ними самая необыкновенная по своей содержательности.
– Да дело не в этом, – устало говорит Молли.
– Конечно, – кивает Гликен. – Деперсонализация, как раздвоение личности, весьма часто встречается в практике. Что же касается содержательности твоего рассказа, то… – Гликен многозначительно разводит руками. – Многие при фиксации клинической смерти рассказывают о картинках прожитой жизни, проносящейся молниеносно перед глазами, в хронологически обратном порядке. Это происходит по тому, что различные участки мозга угасают не одновременно. Процесс начинается с более новых структур и заканчивается более древними. Отсюда и обратная хронология. Причем эти воспоминания не обязательно должны быть четкими, соответствующими действительности. Просто образы, которые отложились в сознании. – Он награждает Молли многозначительным взглядом. – Понимаешь, продолжительность клинической смерти составляет три-шесть минут. Однако необходимо учитывать, что необратимые изменения в молодых образованиях головного мозга наступают гораздо быстрее, чем в более древних. При полном отсутствии кислорода в коре и мозжечке за две – две с половиной минуты возникают фокусы омертвения. Поэтому, как правило, три с половиной процента людей, перенесших клиническую смерть, имеют нарушения высшей нервной деятельности. Лишь пять процентов полностью восстанавливаются, и то это наступает не сразу.
– Я помню не только детство, – говорит Молли как-то отрешенно. Сжимает кулаки, протыкая ногтями кожу на ладонях, но Гликен не видит этого.
– Каждый человек, – говорит он, – видит во время смерти то, что окружало его при жизни. Даже боги, которые приходят к людям, являются исключительно продуктами их собственных религиозных взглядов.
– Я понимаю. Я ведь умная девочка. – Молли улыбается, чувствуя, как теплая кровь наполняет сжатые ладони. – Ты должен кое-что сделать для меня, Гликен.
– Конечно. Для этого я и здесь.
– Нет. Ты здесь для того, чтобы нести всякую чушь. – Она садится на кушетку рядом с ним. – Хочешь, я расскажу тебе кое-что еще? О твоих желаниях? О том, какой ты на самом деле?
