– В нашем положении смерть не самое большое зло, –
пробормотал де ла Фонтейн, который, похоже, говорил сам с собой, вовсе не
нуждаясь в одобрении или порицании Гарофано и Анжель. – И если не должно желать
смерти ни себе, ни другим, – продолжал он свой монолог, – то по крайней мере не
следует слишком жалеть о тех, кого бог уже призвал к себе: они умерли, исполнив
самый священный долг, – умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мы
о себе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни?
Бегство ряженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложилась
пословица: «Голодный француз и вороне рад!» Вот эта память о нас, конечно,
переживет века! – Он криво усмехнулся: – И русский язык благодаря нам
обогатился словом «шваль»…
– Ш-ва-ль? – осторожно повторил Гарофано. – Конь? Что это
значит?
– Когда наши вояки во время отступления меняли в деревнях
своих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C’est le chеval! C’est un
bon chеval» [18]. Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы только
на живодерне, поэтому все ни на что не годное теперь зовется у русских – шваль.
Это мы, мы! Посмотрите! Это мы – шваль!
Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлением
увидела, что он плачет.
– Ради Иисуса! – в отчаянии возопил Гарофано. – Чего ты от
нас-то хочешь?!
Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристально
смотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле.
Воистину натура в свой сердитый час создала эти унылые места! Вершины елей
непрестанно шевелились, как живые, размахивали ветками под ветром, который
бушевал в лесу, почему-то оставляя в покое равнину; и когда огромная стая ворон
или галок вдруг взмыла ввысь, Анжель показалось в первую минуту, что это начали
взлетать еловые ветви.
Покружившись над лесом, птицы с граем понеслись над полем,
над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий крик вызвал
небольшую панику на мосту.
Кто-то, не выдержав, даже выстрелил в середину стаи.
Посыпались перья – но и только.
«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и они
восприняли его как предвестие победы, – вспомнила Анжель рассказ Оливье. – А
над нами кружит черное воронье…»
Она неотрывно следила за полетом стаи и вдруг заметила среди
черных крыл мелькание серебряных сполохов. Какая-то другая птица затесалась в
эту обезумевшую стаю и, влекомая ею, уносилась вдаль, не в силах вырваться, не
в силах вернуться. Что с нею будет? Заклюют вороны? Или спасется?
Анжель подняла глаза к небу. Ветер гнал серые, клочковатые
тучи на западе, а над темным лесным крылом светило-голубело ясное небо.
Там, на востоке, оставалась Россия. Чем была для Анжель эта
страна? Темной бездной беспамятства и беспрестанными, жгучими страданиями…
Стоит ли жалеть о ней?! Но почему так щемит, так ноет сердце?
– Ну вот что! – воскликнул потерявший терпение Гарофано. –
Если вы решили кормиться русскими воронами – на здоровье! Как угодно! А я – я
отправляюсь на мост. А вы – вы как хотите! Addio!
[19]
– И он, дав шпоры коню,
поскакал с холма, ничуть, впрочем, не сомневаясь, что Оливье и Анжель не замедлят
последовать за ним. Так и произошло.
* * *
Не зря опасался Гарофано: они упустили благоприятный момент.
Император, его свита и гвардия уже переправились, и как ни пытались недавно
прибывшие в армию жандармы расчистить подходы к мосту и упорядочить переправу,
ничего у них не получалось. Множество людей скопилoсь на мосту, да и вокруг
него царило настоящее столпотворение, еще усиленное тем, что ветер донес
издалека громы русских пушек. С быстротою лесного пожара распространился слух,
что русские давно оставили Борисов и уже на подходе. Воцарившаяся паника не
поддавалась никакому описанию! Вся масса людей, прежде с большей или меньшей
степенью нетерпения ждавшая возможности переправиться, одновременно ринулась к
берегу с криком: «Sauvez-vous!»
[20]
Но только первые ряды могли видеть оба
моста через Березину, поэтому остальная толпа, не видя мостов, оттесняла к реке
всех тех, кто находился впереди, сталкивая их в реку, раскидывая трупы и
сломанные повозки, скопившиеся здесь.
К счастью, Оливье, Анжель и Гарофано находились прямо
напротив правого моста и поэтому ступили на него… точнее сказать, были внесены
на шаткие настилы. Еще не успев облегченно перевести дух, они поняли, что до
спасения много дальше, чем им кажется. Подобной давки никто из них в жизни не
видывал, и каждый мог только молиться, чтобы никогда более не увидеть столь
страшного и безобразного зрелища. Оливье и Гарофано с ужасом наблюдали, как их
знакомые, те самые солдаты, которые ранее, в бою, бросились бы на выручку
товарищей, не страшась смерти, теперь думали только о сохранении своей
собственной жизни, хотя бы ценой жизни своих товарищей. Они увидели, как
полковой знаменосец хладнокровно отпихнул со своего пути барабанщика-немца,
шедшего по настилке, ближайшей к воде. Тот какое-то время балансировал на
кромке, отчаянно размахивая руками и силясь уцепиться хоть за что-то, но никто
не подал ему руку помощи, и с криком: «O Web! Ich sterbe!»
[21] – несчастный
канул среди льдин.
Не могло быть и речи о том, что кто-то пропустит вперед
женщину или остережется толкнуть ее, а потому Оливье и Гарофано вцепились в
Анжель с двух сторон и волокли ее, ограждая своими телами.
– Questo e Inferno! Questo e Inferno!
[22] – беспрестанно
бормотал Гарофано, а Оливье только шипел сквозь стиснутые зубы, когда получал
особенно сильные тычки или когда положение становилось слишком уж рискованным.
