«Это было прекрасно, – говорит Вольфганг Тойберт, вступивший в нацистский штурмовой отряд в 1920-е годы. – Нас объединяло чувство товарищества, взаимной поддержки, исключительно важное для молодых людей. По крайней мере, тогда так казалось». Людям вроде Тойберта, с гордостью носившим коричневые рубашки штурмовиков, партия предлагала прежде всего возможность почувствовать свою значимость. Несмотря на молодость, в такой форменной рубашке он чувствовал себя важной особой: «Мы шли маршем за флагом со свастикой через немецкие города. Все нерабочее время было заполнено только штурмовыми отрядами». Кроме того, был еще один фактор, возможно привлекательный для этих юнцов, – уличные стычки. «От других людей исходила опасность угрозы. Вечер за вечером мы все чаще обеспечивали защиту собраний не только в своем городе, но и в ряде других городов, усиливая тамошние штурмовые отряды. Мы не носили оружия и должны были защищаться собственными кулаками, как и атаковать в случае необходимости своих врагов. А необходимость такая чаще возникала, чем не возникала!» Тойберт и его товарищи из Бохумского штурмового отряда регулярно вступали в сражения с молодежью из коммунистической партии. «Мы разбивали стулья в зале и дрались ножками от стульев. Такое случалось довольно часто, – улыбается Тойберт своим воспоминаниям. – Обе стороны так себя вели – и одни и другие».
Бруно Хенель вступил в нацистскую партию тогда же, но иным и тоже популярным путем – из «Вандерфогель», «фольклорной» группы, пропагандировавшей возвращение к природе и народным ценностям. По выходным молодые члены «Вандерфогель» путешествовали по сельской местности. Свое решение о вступлении в нацистскую партию герр Хенель относит к дискуссии, развернувшейся в молодежном общежитии в 1927 году. «Обсуждалась тема интернационализма, и среди прочего сказано было, что настоящий интернационалист должен приучить себя к мысли, что он может жениться на негритянке. Мне эта мысль показалась очень неприятной». Вместе с рядом других рассуждений это повлияло на решение Хенеля вступить в нацистскую партию. В частности, сыграли роль отрицательные чувства в отношении Версальского мира и «ноябрьских преступников» 1918 года. В итоге он стал ощущать острое неприятие любых международных движений, наподобие коммунистического. «Многие из нас попросту утверждали: “Мы прежде всего – немцы, – говорит герр Хенель, – и вот теперь появилась группа, говорившая: “Германия превыше всего”. Они пели: “Германия, пробудись!”»
Новообращенных типа Хенеля не смущало то обстоятельство, что они вступают в партию антисемитов. «Я помню часто повторявшиеся утверждения, что 50 процентов берлинских докторов – евреи, что 50 процентов берлинских адвокатов – евреи, и что вся берлинская и немецкая пресса находится в еврейских руках, и что с этим следует покончить». Молчаливо поддерживая эту антисемитскую идею в принципе, герр Хенель не имел сложностей с ее примирением с реалиями жизни собственной семьи: «У меня были родственники евреи, и мы встречались на семейных мероприятиях. У меня были очень теплые отношения с двумя кузинами-еврейками. Но это не мешало мне соглашаться с другими требованиями партии».
Для других молодых людей в то же время антисемитизм оказывался препятствием к вступлению в нацистскую партию. «Было что-то очень странное, – говорит Алоис Пфаллер, – в этом крайнем антисемитизме, согласно которому евреям приписывалась ответственность за любое зло. Я знаком был с евреями, среди них были друзья, с которыми я проводил время. И я совершенно не понимал, какая между нами предполагается разница – все мы люди… Я всегда отстаивал справедливость – то, что согласуется с честью и здравым рассудком, в этом была моя проблема, и я боролся с несправедливостью. Для меня речь не шла о преследовании других рас или других людей». Алоис Пфаллер не пошел в штурмовые отряды, однако в поисках радикального решения проблем своей страны он вступил в немецкую коммунистическую партию.
Гитлер видел в своей личности величайшую силу нацистской партии; он культивировал в себе манеры «великого человека», например, смотрел прямо в глаза любому, с кем разговаривал. Фридолин фон Шпаун вспоминает свою встречу с фюрером на партийной вечеринке: «Внезапно я заметил, что взгляд Гитлера остановился на мне. Я посмотрел на него. И это стало одним из самых странных моментов в моей жизни. Он не смотрел на меня с подозрением, но я почувствовал, что он каким-то образом меня изучает… Мне трудно было долго выдерживать этот взгляд. Но я подумал: мне не следует отводить глаза, иначе он подумает, будто я что-то скрываю. И тогда случилось что-то такое, что может оценить только психолог. Взгляд, сперва покоившийся только на мне, вдруг пронзил меня насквозь, устремившись куда-то вдаль. Это было так необычно. Долгий взгляд, которым он меня одарил, целиком убедил меня в благородных намерениях этого человека. Сегодня мало кто в подобное поверит. Скажут, я старею и впадаю в детство, но это не так. Он был феноменальной личностью».
Подобное впечатление Гитлер производил на многих других. Герберт Рихтер наблюдал, как Гитлер в 1921 году вошел в студенческое кафе за университетом. «На нем была рубашка с открытым воротом, и его сопровождала охрана из его последователей. Их было трое или четверо. И я заметил, как пришедшие с ним не могли оторвать от Гитлера глаз. В нем должно было быть что-то, что очаровывало людей». Но что бы это ни было, на Герберта Рихтера оно не возымело действия. «Он начал говорить, и мне он сразу же не понравился. Конечно же я не представлял, чем он станет позже. Тогда он мне показался скорее комичным со своими забавными усиками. На меня он не произвел совершенно никакого впечатления. Ораторская манера Гитлера тоже не произвела желаемого эффекта. «У него был своеобразный скрипучий голос, – вспоминает герр Рихтер, – и он очень много кричал. Он кричал в маленьком помещении. И то, что он говорил, было чрезвычайно простым. Тут особо нечего было и возразить. Он в основном критиковал Версальский договор – мол, как следует его аннулировать».
Олдос Хаксли писал: «Пропагандист – это человек, который направляет в определенное русло уже существующий поток. В краю, где нет воды, он будет рыть напрасно». Гитлер не был исключением из этого правила. Людям, подобным Герберту Рихтеру, имевшим развитые политические взгляды, он казался комичным персонажем, повторяющим очевидное. Для тех же, кто предрасположен был к вере в подобные решения, он стал «феноменальной личностью». Слишком просто было все объяснять харизматичностью Гитлера и его ораторским талантом. Часто приходится слышать: «Он загипнотизировал нацию». Вовсе нет. Гипнотизер не произносит речей, которые убеждают лишь тех, кому хочется подобные вещи слышать. А именно так поступал Гитлер.
Нацисты гордились тем, что в их партии не применялись демократические принципы (в конце концов, разве не «ноябрьские преступники» принесли демократию, после позорного Версаля?). Над всей структурой партии возвышалась фигура Адольфа Гитлера. В отличие от других политических организаций, решения которых опирались на работу комитетов и политические дискуссии, в нацистской партии конечным арбитром выступал Гитлер – только он был способен принять окончательное решение. Даже в своей зародышевой форме руководимая диктатором партия могла бы развалиться под тяжестью всей работы, возлагаемой на плечи вождя. Однако же Гитлер не только не был завален задачами по принятию решений, но, парадоксальным образом, он вообще не особенно напрягался в отношении административной работы. Понимание причин этого парадокса помогает не только понять структурную организацию нацистской партии, но и ее привлекательность для молодежи. Гитлер во многом обосновывал свое понимание работы взглядами одного покойного англичанина, которые подсказывали ему, как руководить партией, – Чарлза Дарвина.
