Это было большим достижением на историческом пути России, в создании больших систем советского типа было много блестящих находок и открытий. После нынешнего кризиса мы неизбежно восстановим эти системы — в главном, а не в мелочах. Порожденные вынужденным «казарменным» бытом 30-50-х годов стеснения и неудобства возрождать нет нужды (если Чубайс и Греф нас не разорят настолько, что снова начнем с сохи и лучины). Поэтому проект будет и советским, и новым.
Со мной, понятное дело, спорил Л.Гозман. Его взгляды оказались несовместимы с моими по сути. Он готов был согласиться с моим докладом в деталях — мол, то-то и то-то было в советском строе сделано неплохо, а в целом он систему отвергает. Я же, наоборот, утверждал, что многие конкретные устроения надо было менять, они были созданы под давлением тяжелых обстоятельств момента, а обстоятельства эти давно ушли в прошлое. А вот советский подход к созданию больших технических систем или общественных институтов, критерии отбора их форм — замечательное достижение русской культуры.
Как ни странно, Л.Гозман это отвергал, ссылаясь на опыт Отечественной войны — хотя именно эта большая война и стала жестоким и беспристрастных экзаменом советским большим системам. Это было очевидно не только советским людям, но и признано западными специалистами. Германию и ее сателлитов, которые в сумме имели производственный потенциал в 4 раза больше советского, победила не только Красная армия, но и стоящие за ней производственная система, школа и наука, здравоохранение и культура. Неужели наши правые демократы этого не понимают?
Да и саму войну помянул Л.Гозман странно и нелогично: какой, мол, смысл было нам терять в войне 26 миллионов жизней, если Германия потеряла всего 10 миллионов и потерпела поражение? Как либерал, он поражение СССР посчитал бы благом, а как рыночник недоволен — лучше бы нам было потерять 15 миллионов и сдаться немцам. И людей бы сэкономили, и баварское пиво пили. Представляете во время войны Леонида Гозмана вместо маршала Жукова?
С высот военной стратегии идеолог СПС вдруг спустился на бытовой уровень. Он считает, что при советском строе было плохо людям жить потому, что в Европе все лучше — в смысле бытовых удобств. Допустим даже, что это так (хотя это утверждение мне кажется как-то по-детски глуповатым). Вопрос-то в другом: разве рыночная реформа делает в целом жизнь нашего народа комфортабельнее? И разве вообще можно вырвать показатели комфорта из всей совокупности жизненных условий! Страну расчленили, народ вымирает почти на миллион человек в год, бандиты захватывают школы — а нам говорят, что реформа прекрасна, потому что импортные унитазы удобнее. Да российские либералы начала ХХ века, наверное, рвут на себе волосы на том свете, слыша такие речи своих духовных потомков. Верно сказано: они сеяли зубы дракона, а собрали урожай блох.
Я упомянул унитаз потому, что по неизвестным мистическим причинам он стал символом, который «цивилизованные» ненавистники России уже сто лет используют для ее обвинения в дикости, в непригодности нашего жизнеустройства. Еще в 1922 г. Есенин дал образ такого «гражданина из Веймара», приехавшего в Россию «как обладающий даром укрощать дураков и зверей». Почему он ненавидит Россию? «Потому что хочу в уборную, а уборных в России нет». И речь у него идет не просто о бытовом неудобстве, он поднимает проблему на большую духовную высоту: «Странный и смешной вы народ! Жили весь век свой нищими и строили храмы божие… Да я б их давным-давно перестроил в места отхожие».
Эта идея занозой сидит в мозгу наших демократов. Вспомните фильм Андрона Кончаловского «Курочка Ряба» — то же самое обвинение России и русским. Идея фильма подается в навязчивом образе уборной — прогрессивный фермер поставил в своем коттедже унитаз, а колхозники в своих деревянных будках проваливаются в дерьмо. Тему туалета у Кончаловского мы, видимо, должны принимать как аллегорию. Ведь не может же художник, просто пожив десять лет в США, стать певцом американского сортира, свихнуться на проблеме толчка. Наверное, он через эту дырку видит какой-то вселенский вопрос. Представив ущербность русской души через вонючий символ, Кончаловский художественно оформил большую идею наших западников.
Тут есть какой-то скрытый комплекс — Фрейд бы его объяснил, а я не знаю. Один военный мне рассказывал, как во времена Горбачева он сопровождал американцев посмотреть позицию наших новейших ракет. Поездка подавила и напугала американцев. Что их поразило? Стоит ракета-красавица, чудо науки и техники. А поодаль — деревянная уборная с дырой. И операторы-ракетчики, инженеры высшего класса, ходят в эту будку и трагедии в этом не видят. Для них это никакой не символ, просто неудобство, а для американцев — страшная загадка русской души. Именно в сочетании с великолепной, любовно сделанной и стоящей миллионы долларов ракетой. То, что Кончаловский взял сортир за символ, уже говорит о том, что он взглянул на Россию глазами американца. Но, заметим, при этом убрал из фильма образ ракеты. А это — пpинципиальное искажение.
Гозман поделикатнее Кончаловского, он, хотя ракету ненавидит, про унитаз все же не говорил, нашел символ помягче. Он, оказывается, не может принять советский строй потому, что «еврохимчистка» лучше советской химчистки. Что такое, чем же лучше? А тем, что раз «евро», значит чистит хорошо, не оставляя пятен. Пример явно неудачный, потому что в советской химчистке применялись те же самые растворители, что и на Западе, и та же самая технология — везде одинаково примитивная (или, если хотите, одинаково продвинутая). Вообще говоря, в 70-е годы в СССР была развернута сеть химчисток на базе импортного оборудования, это и были «еврохимчистки». Но пришла к власти братва из СПС, и наши химчистки разорила. За первые 10 лет реформы их сеть в РФ сократилась почти в 5 раз. Проблема пятен отпала сама собой.
Конечно, химчистку Гозман приплел, как метафору. На большее у него воображения не хватило, но смысл понятен. При этом он читал тезисы моего доклада, и там прямо сказано об этой проблеме: «Жесткость заданного в СССР образа жизни была унаследована от длительной жизни в мобилизационных условиях (общинная деревня, а затем „казарменный социализм“). Сконцентрированный на идее „сокращения страданий“, советский строй авторитарными способами нормировал „структуру потребностей“. Новый советский проект будет выполняться уже людьми сложного городского общества, с пониманием той роли, которую играет в жизни общества разнообразие. Спектр морально оправданных потребностей будет не просто расширен, он станет регулироваться гораздо более гибкими нормами».
Я обратил внимание Л.Гозмана на это место и говорю: для вас при новом советском строе будут сохранены еврохимчистки. Он встрепенулся: «Где вы их возьмете?» Я отвечаю: «Специально за золото купим, чтобы вы не страдали. В лаптях будем для этого ходить». Он возмутился: «А почему же раньше не покупали?» Вообще-то и раньше покупали, но раз уж разговор пошел на высоком абстрактном уровне, я ему ответил по сути: «А раньше мы хотели, чтобы наши и ваши дети ходили не в лаптях, а в ботиночках. Но на все удобства для вас золота не хватало».
Обещание тратить золото на итальянские унитазы для либеральной интеллигенции — это, конечно, предложение компромисса. От этой капризной публики дешевле откупиться, чем озлоблять ее до истерики. Что же делать, если люди поклоняются фетишу, а при его отсутствии страдают? Ведь это страдание реальное. При советском строе, в основе которого лежало суровое мировоззрение общинного крестьянина, эти страдания подавлялись, иногда неоправданно жестко. Они считались капризами, и в этом была не вина, а беда старшего поколения, оно этих страданий не понимало — «жила бы страна родная, и нету других забот».
