Кэт Ричардсон. Входящая во мглу
Посвящается Эллен Уильямс.
1
Когда он бросился на меня, я просто опешила. Как правило, люди не слетают с катушек, попавшись на мелком мошенничестве. Я ожидала смущенных извинений и торопливо выписанного чека для моего клиента — его приемной дочери. А вместо этого он перегнулся через стол и ударил меня кулаком-молотом в висок.
Я свалилась со стула, в ушах зазвенело. Зашарила по сумке, но он обогнул стол раньше, чем я успела нащупать пистолет. Я перекатилась на колени и приготовилась бить в пах.
Он увернулся и припечатал мой затылок другим мощным кулаком. Затем пнул ногой в ребра. Я взвизгнула, задохнувшись, и мысленно взмолилась о любопытных соседях и тонких как бумага стенах. Нападавший опять занес ногу.
Я перекатилась ближе, дернула летящую ко мне ногу… и он потерял равновесие. На четвереньках поползла к двери. Грудь ныла так, будто ее выпотрошили.
Голова дернулась, когда он вдруг схватил меня за длинный хвост. Я взбрыкнула. Каблук угодил в нечто мясистое, но не туда, куда я надеялась.
— Проклятие!
Он ударил меня виском о дверной косяк. Кажется, треснул череп. Все болело. Волосы выдирались с корнем. Наконец я врезала его головой об стену и двинула коленом в пах. Он ахнул, выпуская волосы. Я рывком высвободилась, откатилась, протиснулась в двери, вывалилась в коридор, роясь в сумке в поисках пистолета, и на неверных ногах заковыляла к лифту.
Нет, все было не так: ноги казались резиновыми, никак не удавалось сжать рукоять пистолета — рука постоянно соскальзывала, я не могла вдохнуть, грудь горела огнем. Гудение крови, бегущей по венам, заглушало все звуки.
Я распахнула складные металлические двери древнего лифта и сунулась внутрь. Новый рывок остановил меня на полпути. Я попыталась развернуться и пристрелить мерзавца, но тут же, выронив пистолет, рухнула на пол.
Держа меня за волосы, внешней дверцей лифта нападавший прижал мою шею. Будто хотел отрезать голову. Я извернулась, пытаясь отползти и одновременно выцарапывая из кармана швейцарский перочинный нож. Дверца ударила по виску, из уха полилась горячая кровь. Глаза перестали что-либо видеть, кроме темного, кровавого туннеля.
Лифт издал настойчивое дребезжание и попытался защемить меня внутренними дверцами. Я раскрыла большое лезвие карманного ножа и вонзила его в руку, сжимающую мои волосы. Он вскрикнул и отдернул ее.
Моя голова упала, на пару дюймов подскочив на полу лифта, и я из последних сил рванулась прочь от закрывающихся дверей. Мой обидчик гремел решеткой и поливал меня грязными ругательствами, когда лифт пошел вниз. Что-то еще тянуло меня за волосы, но я не хотела об этом думать — я хотела свернуться калачиком и умереть. Потом мою голову начало поднимать вверх.
Длинные волосы зацепились за дверцы и ползли вверх, в то время как лифт опускался на первый этаж. Мысль о повешении на собственных волосах показалась мне достаточно отвратительной, чтобы вернуться к жизни. В глазах плавало далекое пятнышко тусклого света посреди темно-красного моря. Сил почти не было, но я принялась пилить запутавшийся хвост. Жалко, что отдавала в заточку только ножницы. Поднялась по стенке, взмахивая ножом, — длинные темные пряди летели мимо моего лица, а кабина продолжала движение. Когда упали последние волоски, я уже стояла на цыпочках. Задыхаясь, борясь с тошнотой и головокружением, я рухнула на пол лифта и растянулась в открывающихся дверцах.
Потом все смешалось: крики людей, чьи-то ботинки, боль в груди и руках, свет в глаза, мужчина с акцентом, пульсация в голове, словно ребенок раскачивает карусель. Кажется, меня вырвало. Затем я уснула.
Это было первого апреля…
Очнулась я в больнице пару дней спустя, чувствуя себя настолько ужасно, что сомнений не оставалось: я выживу. Если бы умирать было так скверно, никто бы не захотел покидать этот мир.
Прошло уже несколько недель. Боль, синяки, царапины и порезы исчезали, только удар по голове не давал о себе забыть. Непонятные приступы после выписки — проблемы с восприятием, мелкие и не совсем, — снова привели меня в больницу.
Доктора Скеллехера я видела впервые — на тот момент из врачей больше никто не дежурил. Он выглядел не старше тридцати и явно нуждался в кофеине. Короткие волосы стояли торчком скорее из-за отсутствия укладки, чем от ее чрезмерности, темные мешки под глазами сгодились бы для хранения консервов. Одежда под белым халатом отвечала всем стандартам экологии. Из-под воротника выглядывал узкий кожаный шнурок, исчезая под рубашкой из чистого хлопка.
«Эпизоды» пробегали перед моим внутренним взором словно фильм в быстрой перемотке, пока я рассказывала о них врачу.
Иногда все вокруг выглядело размытым, как в тумане — или на запотевшем зеркале в ванной. В больнице я не всегда понимала, есть ли на самом деле кто-нибудь в палате. Люди будто плавали в воздухе, меняя форму и очертания. Слух меня тоже подводил — одно сплошное жужжание, бормотание, бульканье и ватные звуки. Мне сказали, что после сотрясения мозга такое бывает и проходит. Но… мне стало хуже.
И еще беспокоило, что запросто могу рухнуть с кровати.
Вставать без присмотра врача или медсестры не разрешалось. Пусть я плохой пациент, однако мысль о «судне» внушала мне отвращение, и я решила справить нужду как все нормальные люди. В туалете все прошло не так уж плохо. Конечно, не вальс с Фредом Астером,
[1]
и все же. Вернуться обратно в постель оказалось труднее.
Когда я вышла из туалета, меня замутило. Свет в комнате слегка померк, а кровать отодвинулась куда-то вдаль, утопая в испарениях. Я с трудом двинулась к ней вся в холодном поту. Тошнота вмиг усилилась, пахло как при вскрытии или на месте убийства. Я рванулась сквозь холодный пар; в глазах посерело, потом затуманилось, грозя вовсе померкнуть. Кровать представлялась неясным светлым пятном. Сначала я ухватилась за стальную перекладину, потом взобралась на постель. Мгновение просто лежала на холодном, промокшем матрасе будто оглушенная рыба, пытаясь отдышаться. Затем кровать сдвинулась, и я провалилась сквозь нее.
Пока я падала, свет стал ярче, и комната вновь обрела четкие очертания. Медсестра зашла как раз когда я ударилась об пол. Конечно, она меня отругала. Потом вызвала санитара, который подхватил меня и скинул на мою собственную кровать, что стояла в полутора метрах.
Я думала, в палате три койки, но медсестра сказала, что одна — с самой реконструкции шестидесятых годов. А дальше последняя капля, как раз накануне утром.
Мне до сих пор было страшно смотреть на себя в зеркало. Левый глаз окружал багровый синяк, который наплывал на переносицу, просачивался к брови и опадал на скулу, чтобы дальше стечь по краю челюсти и превратиться в жуткий собачий ошейник сине-зеленого цвета. Губы и ухо рваные и распухшие. Синяки и отеки, которые в больнице стягивали мое лицо в гримасу, только-только перешли в одутловатость, словно от тугого галстука. Насколько я видела спереди, волосы на концах были потрепанными, как старая соломенная метла. Хотя большая часть еще спускалась ниже плеч.
