И только польские волнения как-то ситуацию с места стронули. В путь двинулись отряды Черняева и Веревкина — о чем мы уже знаем.
В сентябре 1864 года Оренбургская и Сибирская линии были соединены взятием Туркестана и Чимкента. Горчаков и Милютин решили этим ограничиться, но Черняев был человеком решительным и, как пишут, склонным к авантюрам.
А почему бы и нет — в ситуации, когда грань между смелой инициативой и авантюрой провести почти невозможно? Получится, скажут: «Первопроходец». Сорвется, скажут: «Авантюрист»… И тут важно думать не о том, что скажут о тебе, а о том, как сделать лучше для Родины!
Вот Черняев и сделал. И попробовал взять самый крупный город Средней Азии — Ташкент. Но в первый раз потерпел неудачу.
Горчаков недальновидно успокаивал «европы» насчет того, что дальнейшего, мол, расширения границы со стороны России не будет. Расширяться позволялось янки на своем континенте, англичанам, французам, голландцам, бельгийцам — по всему миру. А России нельзя было шаг сделать в сторону естественных границ без того, чтобы все радетели за «общечеловеческие ценности» не подняли шум и гам…
Так что Горчаков был от «своеволия» Черняева вне себя. И резко обвинял Милютина в попустительстве, требуя наказания Черняева.
Словом, в чем-то повторялась история с Невельским с той только разницей, что судить Черняева тогда было легко — он победителем не был.
Однако Милютин резонно ответил Горчакову: «Страх ответственности за всякое уклонение от инструкции может убивать энергию и предприимчивость. Бывают случаи, когда начальник должен брать на свою собственную ответственность предприятие, которое в заранее составленной программе не могло быть предусмотрено».
И все это — притом что в политической среднеазиатской программе октября 1864 года, представленной царю совместно Горчаковым и Милютиным, особое внимание обращалось на Ташкент, как пункт, имеющий для России важное политическое и торговое значение.
Прошел почти год, наступил июнь 1865 года, и, подталкиваемый только своей активной натурой, Черняев опять идет на Ташкент. И на этот раз его занимает при минимальных потерях. Черняева восторженно приветствуют многие общественные и военные деятели, и на этот раз власть к нему благосклоннее. Летом 1866 года Ташкент включают в состав России, а Черняева делают генерал-губернатором Туркестанской области.
И вот тут Черняев еще раз поступил своевольно и замахнулся уже на Бухару. Тут вышла осечка, и Черняева из Средней Азии убрали (впрочем, в 1882–1884 годах он вновь занимал пост туркестанского генерал-губернатора).
Личностью Михаил Григорьевич был, надо признать, действительно путаной. Но Ташкент стал русским в весьма критический момент истории благодаря его решительности.
Увы, решительность и дерзость были уже полностью исключены из качеств высших русских «государственных» лиц. На рубеже XX и XIX веков дерзость сменяется смесью тяжеловесности и, как ни странно, — бездарного авантюризма.
Наиболее ярко это проявилось в дальневосточной политике сына Александра Второго — Александра Третьего, а потом — и его сына Николая Второго. И об этом мы еще поговорим…
РОССИЯ Александра Второго уже была государством, запутавшимся в трех соснах и запутанным в паутине внешних долгов. За два года до казни императора народовольцами Дмитрий Алексеевич Милютин записывал в потаенном дневнике 1879 года:
«Государственное устройство России требует коренной реформы снизу доверху… все отжило свой век… Но такая реформа не по плечам теперешним нашим государственным деятелям, которые не в состоянии подняться выше точки зрения полицмейстера или даже городового».
Это была оценка России еще Александра-«Освободителя». После того как казненного отца сменил сын, ситуация еще усугубилась. И из высшего эшелона власти при Александре Третьем пришлось уйти даже Милютину.
При Петре Великом сенатор Яков Долгорукий, несогласный с уже подписанным царем указом, мог разорвать этот указ на глазах самого Петра и получить за это благодарность! По воцарении Александра Третьего об этом и помыслить не получалось! В силу входил обер-прокурор Святейшего Синода Победоносцев — учитель и самого Александра Третьего, и его сына — будущего Николая Второго. Символом веры Победоносцева была формула «самодержавие, православие, народность»…
Сразу после взрыва 1 марта 1881 года Исполнительный комитет «Народной воли» в типографской листовке обратился к новому императору. Силы народовольцев, и до 1 марта постоянно ослабляемые арестами и казнями, были на исходе. Желябову, Перовской, Михайлову, Кибальчичу и Рысакову предстояла казнь, другим — крепостные казематы. Но к царю революционная Россия обратилась громко, и обращение ее, в практическом отношении не «сработавшее», читали с сочувствием многие, да оно того и заслуживало.
«Ваше Величество! — говорилось в нем. — Вполне понимая то тягостное настроение, которое вы испытываете в настоящие минуты, Исполнительный комитет не считает, однако, себя вправе поддаваться чувству естественной деликатности, требующей, может быть, для нижеследующего объяснения выждать некоторое время. Есть нечто высшее, чем самые законные чувства человека: это долг перед родной страной…
Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью… Объяснять подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки» может только человек, совершенно неспособный анализировать жизнь народов…
…Отчего же происходит эта печальная необходимость кровавой борьбы?
Оттого, ваше величество, что теперь у нас настоящего правительства в истинном его смысле не существует. Правительство по самому своему принципу должно только выражать народные стремления, только осуществлять народную волю. Между тем у нас — извините за выражение — правительство выродилось в чистую камарилью и заслуживает названия узурпаторской шайки гораздо более, чем Исполнительный комитет… Императорское правительство… отдало массы во власть дворянству; в настоящее вермя оно открыто создает самый вредный класс спекулянтов и барышников…
Из такого положения может быть два выхода: или революция, совершенно неизбежная, которую нельзя предотвратить никакими казнями, или добровольное обращение верховной власти к народу…»
Здесь открыто говорилось о том, что Милютин высказывал «про себя»… Однако ответом был манифест царя от 29 апреля 1881 года, написанный Победоносцевым, где провозглашалось укрепление самодержавия.
Народовольцы призывали к свободным всесословным выборам в условиях свободы слова и сходок, а царь заявил, что не будет допущено никакое общественное участие в делах государственного управления.
И даже такой супермонархист, как генерал Епанчин, автор мемуаров «На службе трех императоров», признавал, что Победоносцеву «по праву можно присвоить титул» «злого гения России»…
Согласен! Но спрашивается — а все эти генерал-адмиралы-константины, министры-«городовые», лайонеллы-шакалы Ротшильды, штиглицы и стекли — они что, были добрыми русскими гениями?
