Питание здесь, словно в мирное время в хорошем доме отдыха: разнообразное, вкусное, высококачественное. Каждый день мясное — баранина, ветчина, кура, гусь, индюшка, колбаса; рыбное — лещ, салака, корюшка, и жареная, и отварная, и заливная. Икра, балык, сыр, пирожки, какао, кофе, чай, триста грамм белого и столько же черного хлеба на день, тридцать грамм сливочного масла. И ко всему этому по пятьдесят грамм виноградного вина, хорошего портвейна к обеду и ужину…
Питание заказываешь накануне по своему вкусу. Я и еще двое товарищей получаем дополнительный завтрак, между завтраком и обедом: пару бутербродов или булочку и стакан сладкого чая.
К услугам отдыхающих — книги, патефон, музыкальные инструменты — рояль, гитара, мандолина, балалайка, домино, бильярд… Но вот чего недостает, так это радио и газет… Да. Такой отдых в условиях фронта, длительной блокады города возможен лишь у большевиков, лишь при Советской власти. Товарищи рассказывают, что районные стационары нисколько не уступают горкомовскому стационару, а на некоторых предприятиях есть такие стационары, перед которыми наш стационар бледнеет.
Что же еще лучше? Едим, пьем, гуляем, спим или простр бездельничаем, слушая патефон, обмениваясь шутками, забавляясь «козелком» в домино или в карты… Одним словом, отдыхаем!.. И всего уплатив за путевки только 50 рублей».
Конец цитаты…
Просто поразительно, сколько барства сидит в бывших холопах! Стоит такому только чуть-чуть вознестись над серой массой и попасть в номенклатуру, как он тут же задирает нос и начинает вести себя как аристократ. Так советские офицеры, оказавшись в роли оккупантов в поверженной Германии, сразу же начали занимать лучшие квартиры, обставлять их хрусталем и натасканной отовсюду мебелью, нанимать многочисленных слуг из немцев. При этом за электричество и газ они предпочитали не платить вовсе. И если какой-нибудь майор оккупационной администрации захватывал немецкий автомобиль и начинал на нем ездить, он опасался только одного — чтобы его не увидел полковник и не отобрал машину. Ибо «по вотчинному праву», а точнее, по праву старшего самца в стае, высокоранговый офицер всегда может отнять у низкоранговой особи вещь, которая той «не по статусу», ибо понятия собственности нет, а есть понятие ранга.
Об этом также можно прочесть в воспоминаниях фронтовиков. Вот, например, как капитан Г. Климов описывает одно из партсобраний в послевоенной Германии:
««Ну, значит, возьмем, к примеру, майора Астафьева, — поправляется подполковник. — После того как он был назначен комендантом в H., человек явно разложился. Недалеко от города находится княжеский замок, где жили разные бароны. Теперь майор Астафьев устроил там свою резиденцию. Живет он там так, как царские бояре да дворяне не живали. Надо сказать — не жизнь, а малина».
В словах подполковника проскальзывает налет зависти. Видимо, он не раз пировал в сказочном замке со своим коллегой Астафьевым, но потом они что-то не поделили, и подполковник решил вспомнить о морали.
Я смотрю по залу, в надежде обнаружить майора с дворянскими наклонностями. К моему удивлению, почти все майоры, присутствующие в зале, опустили свои глаза с подозрительной стыдливостью.
«Ну, так вот, — говорит подполковник, — майор Астафьев явно разложился. Он держит в замке больше прислуги, чем покойный граф. Каждое утро, когда майор Астафьев изволят продрать глаза, то не помнят, где они находятся. Пока не выглушат полведра огуречного рассола. Это чтобы опохмелиться после ночной пьянки.
Потом майор Астафьев, как подлинный барин, вытягивает свои ножки. Одна немка надевает чулок на левую ногу, другая — на правую. Третья держит наготове шелковый халат. Штаны он тоже без посторонней помощи надеть не в состоянии».
В зале заметное оживление и смех. Образ жизни бравого майора явно импонирует слушателям.
«Но это только цветочки, а ягодки еще впереди! — восклицает оратор. — Сожительство с немками возведено у майора Астафьева в систему. Он имеет специальную команду, которая только тем и занимается, что ловит для него женщин по всему району. Пойманных держат несколько дней в погребе комендатуры, после чего они попадают в постель майора».
Я замечаю неподалеку одного майора, который, закусив язык, старательно что-то пишет на разбросанных перед ним листках бумаги. По-видимому, это и есть майор Астафьев.
Конечно, он пишет не оправдательный материал, а обвинительный. Только уже по адресу подполковника.
«Часто дело доходит до явного самодурства, — продолжает подполковник. — Недавно коменданту Астафьеву после очередной пьянки захотелось ухи. Недолго думая, он приказал открыть шлюзы искусственного пруда около замка и наловить ему таким образом рыбы. Пара рыбешек попала майору на уху, а несколько сот центнеров рыбы погибло. Разве это не возмутительные факты, товарищи офицеры?»
Его слова вызывают в зале скорее веселье, чем возмущение. Каждый вспоминает подобные случаи из собственной практики и делится впечатлениями с соседом.
«Случай майора Астафьева, — заканчивает подполковник, — интересен для нас тем, что это показательное явление. Во многих комендатурах мы имеем положение, немногим отличающееся от случая майора Астафьева. Дальше такое положение вещей не может быть терпимо. Наша задача здесь — вскрыть и заклеймить подобные позорные явления, призвать к порядку распоясавшихся самодуров, напомнить им о существовании пролетарской законности».
На лицах присутствующих веселое оживление сменяется целомудренным молчанием, глаза снова начинают изучать носки собственных сапог. Дело принимает неприятный оборот, когда речь заходит об ответственности. Теперь война окончена, и коменданты по опыту знают советские законы. Советское правосудие, исходя из догмы психологического воспитания коллектива, часто применяет практику «козлов отпущения», на которых искупаются все грехи коллектива и где закон применяется с усиленной строгостью для острастки других».
Поправлю автора: и во время войны советские баре вели себя ничуть не лучше. Маршал Еременко вспоминал:
«Что я обнаружил в 43-й армии? Командующий армией генерал-лейтенант Голубев вместо заботы о войсках занялся обеспечением своей персоны. Он держал для личного довольствия одну, а иногда и две коровы (для производства свежего молока и масла), три-пять овец (для шашлыков), пару свиней (для колбас и окороков) и несколько кур. Это делалось у всех на виду, и фронт об этом знал.
КП Голубева, как трусливого человека, размещен в 25–30 км от переднего края и представляет собой укрепленный узел площадью 1–2 гектара, обнесенный в два ряда колючей проволокой. Посредине — новенький рубленый, с русской резьбой пятистенок, прямо-таки боярский теремок. В доме четыре комнаты, отделанные по последней моде, и подземелье из двух комнат, так что хватает помещений и для адъютантов, и для обслуживающих командующего лиц. Кроме того, построен домик для связных, ординарцев, кухни и охраны. Подземелье и ход в него отделаны лучше, чем московское метро. Построен маленький коптильный завод. Голубев очень любит копчености: колбасы, окорока, а в особенности рыбу, держит для этого человека, хорошо знающего ремесло копчения. Член Военного совета армии Шабанов не отставал от командующего.
