А затем мираж обрел выпуклость, рельефность, и заслонил собой лес, небо, горизонт, и он увидел огромную фигуру Коряги в изодранном пулями плаще и его глаза, горевшие огнем безумия. В одной руке тот держал автомат, вторая повисла сломанной ветвью, истекающей кровью.
Он надвигался на приближающегося к нему милиционера, воздевая автомат над головой, как дубину. Милиционер три раза выстрелил в него, и каждый выстрел проделал дыру в плаще Коряги, внезапно остановившегося и упавшего на колени. Затем, с выражением величайшего напряжения и муки в глазах, он стал подниматься на ноги.
В этот момент в милиционера выстрелила Вера и тот, откинувшись спиной назад, тоже упал.
Тут же хлынула череда ответных выстрелов.
Когда под ними упала Вера, словно ее поглотила трава, Федор, глядя, как из кустов к нему приближаются смазанные фигуры в синей униформе, бросился к Коряге.
И — поразился, наткнувшись на его улыбку — потерянную, но странно беспечную.
— Хорошо, что мы успели поговорить вчера, — прошептал Коряга. — Все будет здорово, Федя. Только ты не оплошай тут… А со мной — все нормально: я точно знаю, кем буду там… Там я буду охранять границу рая от ада…
Федор, словно очнувшись, оглянул чужое и ненужное ему внешнее.
Его со всех сторон окружили милицейские в цивильной одежде и в форме, и это было с одной стороны страшно, а с другой — забавно и глупо, будто он выиграл какой-то приз, с которым его пришли поздравить.
— Брось револьвер, Федор, — сказал стоявший неподалеку от него милиционер с потемневшим от злости и затаенного страха лицом. — Ты же хороший парень, мухи не тронешь, мы знаем…
На лице Федора внезапно появилось какое-то задумчивое выражение.
Он посмотрел в сторону лежавших поодаль Коряги и Веры. Сквозь ошеломленность чувств и оборванность дыхания, до него дошло: теперь тот мир, к которому он так трудно привыкал, разрушен. И снова тюрьма, снова унижения и мука… И именно этот парень напротив тому причиной…
Он спокойно достал из-за пояса «наган», подал его милиционеру, а когда тот вздохнул облегченно, потянувшись к оружию, револьвер выстрелил… Один раз, другой…
Потом Федор ощутил свои губы. Чувство было такое, словно они слиплись в засохшей грязи, или в запекшейся коросте. Он попробовал пошевелить ими и разодрал с громким, как ему показалось, хрустом запекшуюся корку. Губы были сухими — две полосы засохшей кожи. Во рту тоже было совершенно сухо, а язык был шершавым, как наждак.
Двигаться он не мог, не чувствуя своего тела. Он мало что мог вспомнить, кроме оранжевых вспышек из кустов, словно расцветающих звездными клиньями, рваные темные дыры, возникающие на плаще Коряги, облачко розового тумана от пули, ударившей под горло падающей в траву Веры, и собственное ощущение боли, поглощенной мраком, из которого он сейчас мучительно выбирался. Им уже различался свет и, как ему казалось, он выныривал из глубины, долго и трудно приближаясь к поверхности воды. Да, вот он выныривает и чувствует какой-то запах… и понимает, что это нашатырь.
Затем перед ним возник какой-то темный фон со знакомым, но еще неясным предметом, отсвечивающим тяжело и тускло, и вот он видит старика в рясе с серебряным крестом, а за ним — какую-то седую женщину…
— Он приходит в себя, — проговорил чей-то голос. Слова прогрохотали так, словно их вещал мегафон. Тот, что был в лесу. Эхо слов молотом ударило в сознание Федора.
Черты людей, находящихся рядом обрели ясность, и он спокойно и отчужденно понял, что с ним его отец и мать.
Чувство стыда, терзавшее его ранее, как неоправдавшего надежд семьи преступника, показалось ему смехотворным и по-детски наивным. Мать была погружена в глубокое горе, что тоже представилось ему полной напраслиной, единственно — кольнула жалость от вида ее печального лица, опухшего от слез. Отец скорее был озабочен и расстроен.
Над одной из своей исхудавших рук Федор увидел прозрачный шланг, тянущийся к такому же прозрачному пакету с какой-то жидкостью, притороченному к высокой хромированной стойке. Другая рука была забинтована. Ему очень хотелось пить.
— Как же ты так, сынок? — произнес отец.
Он понял, что ничего не может сказать ему в ответ. Губы не повиновались, язык был недвижим. Но тут он вспомнил Корягу. Коряга бы собрал в себе все, чтобы ответить. И ответил бы правильно.
Он повернулся к отцу. Поворот дался ему с таким трудом, словно он переплыл целый океан боли. Он не знал раньше, что бывает такая боль.
— Папа, — сказал он, удивляясь появлению внутри себя того неизвестного, кто начал произносить за него слова. — Не произошло ничего страшного. Я с Богом, и Бог со мной. Все это… — Покосил глазами по сторонам. — Испытание, труды… Не отказывайся от меня, верная дорога рядом, я уже в шаге от нее… Папочка…
И — уплыл в сон, напоследок услышав:
— Скоро он придет в себя, но только после этого разрешение на свидания здесь исключено. Особо опасный…
Под Новый год, Федор, жмурясь от яркого света, хлынувшего из распахнутой двери автозака, неловко выпрыгнул из его стального чрева под стылые сапоги тюремной охраны. Встал, словно в беспамятстве превозмогая боль от милицейских побоев, оставивших на его теле десятки черных уродливых кровоподтеков. Ему хотелось заслониться от света рукой, но это было невозможно. Искоса и рассеянно посмотрел на голубеющую вышину неба. Сейчас оно исчезнет за стенами и решетками.
Ему казалось, что отбито не только его тело, но и само осознание им действительности. Он чувствовал себя совершенно отчужденно перед ней, и, исчезни она или он вместе с ней, все бы изменилось, возможно, только к лучшему. Даже если это лучшее будет ничем, бессмысленным мраком. И на сопровождавших его конвойных он смотрел безо всякого выражения в тусклых остановившихся глазах, не испытывая ровным счетом никаких чувств.
— Вот ты и на месте, беглец, — сказал принимающий его старшина. — Вернулся в знакомую обитель?
Он молча покосился по сторонам. Да, ничего не изменилось здесь за время его отсутствия. Те же мрачные стены, та же запекшаяся масляная краска на арматуре сварных дверей, та же безысходность и — давящая на сознание громада тюрьмы, сложенная из кирпичей, в каждом из которых скопились тонны человеческого страха, унижения и страдания.
Он понимал, что, скорее всего, его здесь убьют. Жоржик, получивший, как ему поведал следователь, травму головы, от которой впоследствии скончался, взывал из гроба к мести, и воровская почта уже донесла, кому следует, что дружок Коряги, сопричастный к кончине коронованного урки, прибыл куда надо. И, наверняка, ярость блатных удвоится, когда они увидят перед собой не матерого убийцу, а беспомощное вялое существо. В лучшем случае они изнасилуют его, отправят под нары, а потом это же ждет его и на зоне. На все долгие годы срока, которые, он, конечно же, не переживет.
И снова ощущение огромности тюрьмы обрушилось на него, парализуя волю. Приземистая и ничем не примечательная снаружи, она возвышалась в его сознании мрачной, подпирающей небо горой.
