– И проиграете войну, – сказал я.
– Герр Малапарте прав, – сказал человек Гиммлера, – мы проиграем войну. Нужно, чтобы польские рабочие нас полюбили. Мы должны заставить польский народ полюбить нас.
Он улыбался, пока говорил, а замолчав, отвернулся к камину.
– Все кончится тем, что поляки полюбят нас, – сказал Франк, – это народ романтиков, и новым видом завтрашнего польского романтизма будет любовь к немцам.
– А пока, – сказал барон Фользеггер, – польский романтизм… Есть венская поговорка, она как нельзя лучше рисует наше положение по отношению к полякам: «Ich liebe dich, und du schläfst», «Я люблю тебя, а ты спишь».
– Oh! Оui, je t’aime et tu dors. Très amusant, n’est-ce-pas?
[79]
– сказала фрау Вехтер.
– Ja, so amüsant! – сказала фрау Бригитта Франк.
– В итоге поляки, конечно же, полюбят нас, но пока они спят, – сказал Вехтер.
– Я полагаю, они притворяются спящими, – изрек Франк. – Они и не мечтают о большем, чем дать себя любить. О каждым народе судят по его женщинам.
– Польские женщины, – сказала фрау Бригитта Франк, – известны своим изяществом и красотой. Est-ce que vous les trouvez tellement jolies?
[80]
– Я нахожу их достойными восхищения, – сказал я, – и не только из-за красоты и элегантности.
– А по мне они не такие уж и красавицы, как их рисуют, – сказала фрау Бригитта Франк. – Красота немецкой женщины строже, она более классическая и подлинная.
– Il y en a pourtant qui sont très jolies et très élégantes
[81]
, – сказала фрау Вехтер.
– В старые добрые времена в Вене, – сказал барон Фользеггер, – их считали элегантнее самих парижанок.
– Ah! Les Parisiennes!
[82]
– воскликнул Франк.
– Est-ce qu’il y a encore des Parisiennes?
[83]
– спросила фрау Вехтер, грациозно откинув назад голову.
– А я нахожу элегантность полек ужасно провинциальной и démodée, – сказала фрау Бригитта Франк. – И, конечно же, не война тому виной. Германия тоже воюет уже больше двух с половиной лет, а все же германские женщины сегодня – самые элегантные в Европе.
– Il paraît, – сказала фрау Гасснер, – que les femmes polonaises ne se lavent pas souvent
[84]
.
– Oh! Оui, elles sont terriblement sales
[85]
, – сказала фрау Бригитта Франк, встряхнув своим бархатным колоколом, издавшим долгий зеленый звук.
– Не их вина, – сказал барон Фользеггер, – что у них нет мыла.
– Скоро, – сказал Франк, – у них не будет повода жаловаться. В Германии найден способ варить мыло из материала ничтожной стоимости, которого везде в изобилии. Я уже заказал большие партии такого мыла для раздачи польским паннам, чтоб они могли мыться. Это мыло, сваренное из дерьма.
– Из дерьма? – воскликнул я.
– Да, из человеческого дерьма, – ответил Франк.
– И хорошее мыло?
– Прекрасное, – сказал Франк. – Я испытал его в деле и остался очень доволен.
– Дает хорошую пену?
– Пена великолепная. Можно прекрасно бриться. Мыло, достойное короля.
– God shave the King! – воскликнул я.
– Только… – добавил немецкий король Польши.
– Только… – затаил я дыхание.
– Только один недостаток: вонь и цвет никуда не уходят.
Взрыв смеха встретил его слова.
– Ach so! Ach so! Wunderbar! – кричали все.
Прочувствованная слеза скатилась по щеке фрау Бригитты Франк, немецкой королевы Польши.
V
Запретные города
Я выехал из Радома, пересек в машине бескрайнюю, погребенную под снегом польскую равнину и приехал в Варшаву. Сметенные бомбардировками строения пригородов, улица Маршалковская – остовы сожженных пожарами дворцов, руины железнодорожного вокзала, черные дома без стекол – все имело жалкий вид под вечерним освещением, но было желанным отдохновением моим глазам, ослепленным постоянным сверканием снега.
Пустынные улицы, редкие прохожие вдоль стен, немецкие патрули с автоматами наперевес на перекрестках. Саксонская площадь выглядела призрачно огромной. Я поднял взгляд на второй этаж гостиницы «Европейская», нашел окно номера, где прожил 1919-й и 1920-й годы, будучи молодым сотрудником Королевской дипломатической миссии Италии. Окно освещено. Я вошел во двор дворца Брюль, пересек атриум и ступил на первую ступень парадной лестницы.
Немецкий губернатор Варшавы Фишер пригласил меня в тот вечер на обед в честь генерал-губернатора Франка и его супруги фрау Бригитты Франк, куда были приглашены также его ближайшие сотрудники. Дворец Брюль, раньше резиденция Министерства иностранных дел Республики Польша, теперь – немецкого Губернаторства Польши, высится невредимым в двух шагах от развалин старой гостиницы «Англетер», в которой останавливался Наполеон. Только одна бомба поразила дворец, разрушив потолок над парадной лестницей и над внутренней лоджией, ведущей в великолепные апартаменты Фишера, когда-то их занимал лично министр иностранных дел Польской Республики полковник Бек. Я ступил на первую ступень и, начиная восхождение, посмотрел вверх. В конце лестницы, по обеим сторонам которой высились тонкие белые, навязчивого и ущербного современного классицизма колонны без оснований и капителей, будто освещенные снизу вверх безжалостными театральными прожекторами, стояли две импозантные статуи из плоти, они угрожающе нависали надо мной, пока я медленно поднимался по ступеням розового мрамора. Убранная в золотую lamé, парчу, в жестких и глубоких, напоминавших каннелюры, складках, величественно возвышалась фрау Фишер, ее лоб венчало высокое причудливое сооружение из светлых с медным отливом прядей, выглядевшее богатой коринфской капителью, причудливо посаженной на дорическую колонну. Из-под нижнего края юбки выглядывала пара огромных ступней, выше – две округлые голени с мясистыми икрами, которым серые шелковые чулки придавали стальной оттенок. Ее напряженные руки висели вдоль тела, словно нагруженные тяжелой ношей. Рядом с ней импозантно возвышалась громада губернатора Фишера – упитанная, геркулесовская фигура, затянутая в черный, берлинского кроя фрак с коротковатыми рукавами. Маленькая круглая голова, розовое, оплывшее лицо, глаза навыкате под красными веками. Пытаясь скрыть неуверенность, он изредка облизывал губы медленным заученным движением. Он стоял, широко расставив ноги и держа напряженно, чуть отведя в стороны, полусогнутые, сжатые в кулак руки, как статуя кулачного бойца. По закону перспективы обе тяжелые фигуры казались мне, поднимавшемуся снизу медленным шагом, наклоненными назад, как статуи, которых фотографируют снизу: ступни, ноги и руки выглядели непропорционально большими и деформированными. С каждым шагом во мне росло смутное опасение, подобное тому, которое испытывает сидящий в первом ряду партера зритель, когда певец приближается к краю рампы и угрожающе нависает над ним, воздев руки и распахнув рот. Обе тяжелые статуи из плоти разом вскинули правые руки и гаркнули: «Heil Hitler!»
