В его глазах и лице я хотел увидеть ту же холодную жестокость, которая была на лице обергруппенфюрера Дитриха, когда я рассказывал ему о советских пленных, поедавших трупы своих товарищей в смоленском концлагере. Дитрих тогда рассмеялся. Я встретил обергруппенфюрера Дитриха, кровавого Дитриха, начальника личной охраны Гитлера на вилле посольства Италии на берегу озера Ванзее под Берлином. Мое внимание сразу привлекло его бледное лицо, холодные глаза, огромные уши и маленький, рыбий рот. Дитрих тогда рассмеялся: «Haben sie ihnen geschmekt? Они ели с удовольствием?» И смеясь, оскалил свой маленький рот с розовым нёбом, показав острые и частые рыбьи зубы. Я хотел, чтобы и принц Евгений рассмеялся тоже и чтобы смех его был таким же жестоким, как у Дитриха, и чтобы он так же спросил меня своим мягким, усталым голосом: «Est-ce qu’ils les mangeaient avec plaisir?»
[11]
Вместо этого он молча поднял на меня глаза, полные скорбного упрека.
Маска глубокого страдания была на его лице. Он видел, что мне нелегко, смотрел участливо и молча сострадал мне. Я чувствовал, что, если он заговорит, скажет хоть слово, коснется моей руки, я заплачу. Но принц Евгений смотрел молча, а жестокие слова жгли мне губы; так, я вдруг осознал, что уже рассказываю о поездке на Ленинградский фронт. Я ехал в машине через глухой лес под Ораниенбаумом вместе с немецким офицером, это был лейтенант Шульц из Штутгарта, из долины реки Неккар, «долины поэтов», как он ее называл. Он рассказывал мне о Гёльдерлине, о сумасшествии Гёльдерлина.
– Гёльдерлин – не безумец, он ангел, – говорил Шульц, плавным округлым жестом рисуя в морозном воздухе воображаемые крылья, и смотрел вверх, как бы следя за полетом ангела. Лес был густой и дремучий, слепящий блеск снега отражался в стволах деревьев светло-синим светом, машина с мягким шорохом скользила по заледеневшей колее, а Шульц говорил: – В лесах Шварцвальда Гёльдерлин летал среди деревьев, как огромная птица.
Я молчал, разглядывая в окно мрачный, неласковый лес, и вслушивался в звук колес по ледяной колее. А Шульц декламировал Гёльдерлина:
Долины Неккара и Рейна —
Нет лучшего места на свете,
Чтоб жить и любить,
А я на Кавказ отправляюсь.
– Гёльдерлин был немецким небожителем, – сказал я.
– Он был немецким ангелом, – сказал Шульц и процитировал: «А я на Кавказ отправляюсь».
– Гёльдерлину тоже хотелось на Кавказ, nicht wahr?
[12]
– Ach so!
[13]
– сказал Шульц.
Теперь лес был еще мрачнее, нашу дорогу пересекала другая колея, и вдруг в тумане, прямо перед нами на самом перекрестке дорог я увидел неподвижную фигуру солдата, стоявшую по пояс в глубоком снегу, правой рукой фигура указывала нам дорогу. Когда мы проезжали мимо, Шульц поднес руку к козырьку, как бы приветствуя и благодаря. Потом сказал:
– Вот еще один, кто охотно отправился бы на Кавказ, – и рассмеялся, откинувшись на спинку сиденья.
Через другой отрезок пути на другом перекрестке другой солдат стоял у дороги, тоже по пояс в снегу, протянутой правой рукой он указывал нам путь.
– Они же умрут от холода, черти несчастные, – сказал я.
Шульц повернулся и посмотрел на меня:
– Не беспокойтесь, умереть от холода им не грозит, – и рассмеялся.
Я спросил, почему он так в этом уверен.
– Пожалуй, они привычны к холоду, – ответил Щульц и, продолжая заливаться, похлопал меня по плечу. Приказал остановить машину и, все еще смеясь, повернулся ко мне: – Не хотите взглянуть поближе? Сможете узнать, не холодно ли ему.
Мы вышли из машины и подошли к солдату, тот стоял недвижимо, рукой указывая путь. Это был мертвый солдат с выпученными глазами и приоткрытым ртом. Мертвый русский солдат.
– Это наша дорожная полиция, – сказал Шульц. – Мы называем их молчаливыми полицейскими.
– Он не говорит, вы уверены?
– Уверен ли я? Ach so! А вы спросите у него.
– Лучше не делать этого, я думаю, он мне ответит, – сказал я.
– Ach, sehr amüsant!
[14]
– воскликнул со смехом Шульц.
– Ja, sehr amüsant, nicht wahr?
Затем я спросил, стараясь быть безразличным:
– Вы привозите их сюда живыми или мертвыми?
– Конечно, живыми! – ответил Шульц.
– А потом они умирают от холода, – сказал я.
– Nein, nein, они умирают не от холода! Посмотрите-ка сюда.
И Шульц указал на сгусток крови, кусочек красного льда на виске мертвого русского.
– Ach so! Sehr amüsant.
– Sehr amüsant, nicht wahr? – сказал Шульц и, смеясь, добавил: – Нужно и русских пленных как-то использовать.
– Taisez-vous
[15]
, – тихо сказал принц Евгений. Он произнес только «taisez-vous», а я хотел, чтоб и он сказал своим мягким усталым голосом: «Mais oui, il faut bien que les prisonniers russes soient bons à quelque chose»
[16]
. Но он молчал, а мне было чудовищно стыдно за мои слова. Я ждал, что он протянет руку, тронет меня за плечо. Я был подавлен, жестокий и горький стыд жег меня.
Из густой дубравы Оук Хилла донесся топот копыт по влажной земле и приглушенное ржание. Принц Евгений поднял голову, прислушался, встал и направился к вилле. Я молча шагал за ним. Мы зашли в мастерскую и сели к маленькому столику, где уже был сервирован чай в красивом русском фарфоре прозрачного голубого цвета, чайник и сахарница были из старинного шведского серебра, не такого блестящего, как русское серебро Фаберже, а немного более тусклого, того же темного блеска, что и ten (оловянная посуда) прибалтийских народов. Лошадиный голос долетал до нас уже ослабевшим, смешанным с шелестом листьев на ветру. Накануне я побывал в Упсале в знаменитом саду Линнея и посетил могилы королей Швеции – курганы, похожие на античные могилы Горациев и Куриациев на Аппиевой дороге под Римом. Я спросил принца, правда ли, что на могилах своих королей древние шведы приносили в жертву лошадей.
– Случалось, и на могилах лошадей приносили в жертву королей, – ответил принц Евгений. И хитро улыбнулся, довольный моим умиротворенным видом без тени жестокости в голосе и взгляде. Ветер дул меж деревьев парка, а я думал о головах лошадей, вывешенных на дубах над королевскими могилами в Упсале, об огромных лошадиных глазах, полных того же влажного блеска, что и глаза женщины, когда они светятся удовольствием или милосердием.
