Он шагнул ближе:
– От тебя морем пахнет.
– Вовсе нет. Я вот уже много недель в море не купалась.
– Тогда, значит, штормом и бурей. Вроде как, когда на улице метель метет, входишь в дом – и вносишь с собой холод.
– Что это ты себе думаешь?
– Что я себе думаю?
– С какой стати ты заговорил поэтическим слогом?
– Поэтическим?
(У Притчарда была прескверная привычка в разговоре с женщинами отвечать на вопрос вопросом. Мэри Мензис как-то раз на нее пожаловалась – давным-давно.)
– Сентиментальным. Затейливым. Не знаю. Не важно. – Анна потеребила манжет платья. – Я уже выздоровела, – сообщила она. – И следующий свой вопрос можешь не задавать. Я вовсе не собиралась совершать ничего такого противного природе. Трубочку хотела выкурить, как всегда, а потом заснула, ничего больше не помню, проснулась в тюрьме.
Притчард положил шляпу на шкаф.
– И с тех пор тебя только и делают, что травят.
– Со свету сживают.
– Бедная ты.
– Сочувствие еще хуже.
– Ну что ж, тогда я сочувствовать не стану, а, напротив, проявлю жестокость, – промолвил Притчард.
– Мне все равно.
Казалось, говорит она с безразличным сожалением. Притчард разозлился было и собирался уже дать волю гневу, но вовремя напомнил себе, что он тут по делу.
– И кто же твой клиент? – осведомился гость, чтобы ее поддеть.
Анна отошла было к окну – и теперь изумленно полуобернулась:
– Что?
– Ты сказала, у тебя деловая встреча. Кто же это?
– Да нет никакого клиента. Мы тут с одной дамой договорились пойти шляпки посмотреть.
Притчард хмыкнул:
– Я, знаешь ли, про кодекс чести проституток наслышан. Тебе нет необходимости лгать.
Анна изучающее рассмотрела его словно бы с огромного расстояния – словно для нее он был лишь пятнышком на горизонте, далекой тающей точкой. Наконец она заговорила – медленно, точно обращаясь к ребенку:
– Ну конечно, ты ж не знал. Я этим делом покамест больше не занимаюсь.
Притчард изогнул брови и, скрывая изумление, рассмеялся:
– То есть ты теперь честная женщина? Шляпки, цветочки в ящиках, все такое? Без перчаток на улицу не выходишь?
– Только пока я ношу траур.
При этом ответе, высказанном просто и тихо, Притчард осознал, как глупо выглядит со своим нелепым смехом, и в груди у него стеснилось от досады.
– А Дик что по этому поводу говорит? – полюбопытствовал Притчард, имея в виду работодателя Анны мистера Мэннеринга.
Анна отвернулась.
– Он недоволен, – признала она.
– Да уж еще бы!
– Джо, я не хочу с тобой это обсуждать.
– Что ты имеешь в виду? – ощетинился Притчард.
– Я ничего не имею в виду. Ничего особенного. Просто я устала о нем думать.
– Он тебя обижает?
– Нет, – покачала головой Анна. – Не то чтобы.
Притчард хорошо разбирался в проститутках. Есть жеманницы, они изображают, будто до глубины души шокированы, манерничают, сюсюкают; есть дебелые, услужливые тетехи, они носят ниспадающие рукава до локтя в любую погоду и всех называют «мальчиками»; есть пьянчуги, плаксивые и жадные, с растрескавшимися, покрасневшими костяшками пальцев и слезящимися глазами; и, наконец, есть категория, к которой принадлежала и Анна, – непостижимые натуры, то ясные и прозрачные, а то яркие, искрометные; их манера держаться говорит об утонченном страдании, о несчастье настолько законченном и совершенном, что оно заявляет о себе как о невозмутимом внутреннем достоинстве. Анна Уэдерелл была больше чем темная лошадка – она была сама тьма или плащ тьмы. Она была безмолвной прорицательницей, думал про себя Притчард, – жрицей, что знает не мудрость, но порок; какие бы жестокости ты ни совершил, ни сказал и ни наблюдал своими глазами, она явно повидала много чего похуже.
– А ко мне ты почему не пришла? – проговорил он наконец: ему хотелось обвинить собеседницу хоть в чем-нибудь.
– Когда?
– Когда тебе поплохело.
– Я была в тюрьме.
– Ну, после.
– И чем бы ты мне помог?
– Я бы, вероятно, избавил тебя от многих неприятностей, – коротко отозвался Притчард. – Я мог бы доказать, что в опиум подмешали яд, если бы ты позволила мне свидетельствовать в твою пользу.
– Ты знал, что опиум отравлен?
– Это всего лишь догадка. А как же иначе, Анна? Разве что…
Анна снова отошла от него, на сей раз к изголовью кровати, обхватила пальцами железную шишку. Стоило ей двинуться, и Притчард снова почувствовал ее запах – запах моря. Сила этого чувства его просто ошеломила. Ему пришлось сдержать порыв шагнуть к ней, последовать за нею, вдохнуть ее всей грудью. Ему чудился запах соли, и железа, и тяжелый, металлический привкус ненастья… низко нависшие облака, подумал он, и дождь. И не просто море: корабль. Запах просмоленных канатов, штормовая влажность выбеленного тикового дерева, промасленная парусина, свечной воск. У Притчарда слюнки потекли.
– Отравлен, значит. – Анна покосилась на гостя. – И кем же?
(Возможно, это сработала сенсорная память – всего-то-навсего случайное эхо, что вдруг растекается по всему телу, а затем так же мгновенно гаснет. Притчард прогнал докучную мысль.)
– Тебе наверняка приходила в голову такая возможность, – нахмурился он.
– Наверное. Ничего не помню.
– Вообще ничего?
– Помню, села с трубкой. Нагрела булавку. После – ничего.
– Я-то верил, что ты не самоубийца, что ты ничего дурного не замышляла. Я ни на минуту в этом не сомневался.
– Ну что ж поделаешь, – отозвалась Анна, – если некоторые от этой мысли отделаться никак не могут.
– Да, действительно – никак не могут, – быстро откликнулся Притчард. Он чувствовал, что над ним взяли верх, и на всякий случай отступил на полшага назад.
– Я ничего не знаю про яд, – заверила Анна.
– Если бы я мог подвергнуть проверке то, что осталось от порции, я бы сказал тебе, подмешано ли к веществу что-то еще, – объяснил Притчард. – За этим я и пришел. Хотел узнать, нельзя ли откупить у тебя обратно небольшое количество, чтоб глянуть, в чем там дело. А-Су со мной даже не здоровается.
Анна сощурилась:
– Ты хочешь подвергнуть его проверке – или подменить вещество?
– Ты это о чем еще?
– Может, ты следы заметаешь.
Притчард негодующе вспыхнул:
