Вот его повесть.
Однажды утром в июне месяце 1865 года некий темноволосый человек со шрамом на щеке переступил порог маленького офиса Левенталя на Уэлд-стрит и попросил разместить объявление в «Уэст-Кост таймс». Левенталь согласился, взял ручку, приготовился записывать. Посетитель сообщил, что потерял транспортный ящик, в котором содержались личные вещи, очень ценные для владельца. Он готов заплатить двадцать фунтов, если ящик ему вернут, и пятьдесят, если вернут невскрытым. Он не стал уточнять, что именно находилось в ящике, помимо того факта, что содержимое представляет для него большую ценность; изъяснялся он в грубовато-резкой, немногословной манере. Левенталь попросил его назвать свое имя; тот не ответил. Зато вытащил из кармана свидетельство о рождении и выложил его на стол. Левенталь скопировал имя – мистер Кросби Фрэнсис Уэллс – и осведомился, куда направлять откликнувшихся, если потерянный ящик вдруг отыщется. Посетитель дал некий адрес на набережной Гибсона. Левенталь записал и его, заполнил квитанцию, принял оплату и попрощался с гостем.
Вы спросите (Мади, собственно, и спросил), а почему Левенталь так уверен насчет подробностей этого визита, учитывая, что вспомнил он о нем только что, почти восемь месяцев спустя, и не имел возможности уточнить отдельные детали. Как может Левенталь со всей убежденностью утверждать, во-первых, что человек, поместивший объявление, действительно имел шрам на щеке, во-вторых, что это произошло в июне прошлого года, и, в-третьих, что в свидетельстве о рождении вне всяких сомнений значилось имя Кросби Фрэнсис Уэллс?
Левенталь ответил учтиво, но несколько пространно. Он поведал Мади, что газета «Уэст-Кост таймс» была основана в мае 1865 года, примерно месяц спустя после того, как Левенталь высадился в Новой Зеландии. Первый ее выпуск составлял всего-навсего двадцать экземпляров, по одному на каждую из хокитикских гостиниц, один – для только что назначенного главы муниципалитета и один – для самого Левенталя. (Спустя месяц, благодаря приобретению парового печатного станка, тираж увеличился до двухсот экземпляров; а теперь, в январе 1866 года, Левенталь печатает под тысячу экземпляров каждого выпуска и нанял двух помощников.) Дабы подписчики не забывали, что «Таймс» был самой первой хокитикской ежедневной газетой, Левенталь поместил самый первый номер под стекло в рамочку и повесил на стену в главном офисе. Так что он хорошо помнил точную дату основания газеты (29 мая 1865 года): ведь памятный экземпляр представал его взгляду каждое утро. А человек, о котором шла речь, пояснил Левенталь, со всей определенностью явился в какой-то из июньских дней, потому что паровой печатный станок доставили первого июля, а он отчетливо помнит, что печатал объявление посетителя со шрамом на старом ручном прессе.
А как так вышло, что его память сохранила все эти подробности? Так ведь, набирая текст, Левенталь обнаружил, что двух квадратных дюймов (стандартный размер для объявления в рекламной колонке, оплаченный человеком со шрамом) для данного сообщения недостаточно: одно последнее слово в колонку уже не влезает. Либо Левенталю пришлось бы перетасовать повторные уведомления и вообще поменять формат газеты, либо он был бы вынужден создать верхнюю висячую строку, на жаргоне наборщиков – «вдовушку», то есть последнее слово объявления (а именно «Уэллс») некрасиво повисло бы вверху третьей колонки, сбивая читателя с толку. К тому времени, как это обнаружилось, человек со шрамом давным-давно ушел, и Левенталю совершенно не хотелось идти разыскивать его по всем улицам. Вместо того он прикинул, нельзя ли выкинуть какое-нибудь слово, и наконец решил сократить второе имя заказчика, Фрэнсис. Благодаря этому висячей строки не возникло и формат колонки не пострадал.
Очередной выпуск «Уэст-Кост таймс» вышел на следующий день ранним утром, а задолго до полудня уже объявился человек со шрамом. Он настоятельно потребовал – причин, впрочем, не приводя, – чтобы второе имя тоже фигурировало в объявлении; для него, дескать, это вопрос крайней важности. Он был возмущен тем, что Левенталь изменил текст без ведома заказчика, и выражал свое недовольство с той же резкой прямолинейностью, с какой впервые обратился к издателю за помощью. Левенталь, рассыпавшись в извинениях, напечатал текст снова – и еще пять раз после того, поскольку посетитель оплатил размещение объявления в течение недели, а в создавшихся обстоятельствах Левенталь счел оправданным предложить ему седьмую публикацию безвозмездно.
Так что, как Левенталь объяснил Мади, он абсолютно уверен и насчет даты визита, и насчет полного имени заказчика: звался тот Кросби Фрэнсис Уэллс. Это происшествие намертво отпечаталось в памяти газетчика: оглядываясь назад, к истокам своего дела, предприниматель хорошо помнит свою первую ошибку, а недовольство клиента забудешь не скоро, если принимаешь свой бизнес близко к сердцу.
Тем самым оставался открытым лишь вопрос внешности заказчика, потому что как Левенталь мог утверждать наверняка, что у загадочного визитера действительно шрам на щеке (ведь у бывшего каторжника, известного под именем Фрэнсис Карвер, шрам и впрямь наличествовал, зато у отшельника, известного как Кросби Уэллс, со всей определенностью нет)? Левенталь неохотно согласился, что насчет этой последней детали есть место сомнениям. Возможно, на воспоминание об объявлении наложилось другое, о человеке со шрамом. Но он счел нужным добавить, что обычно запоминает мельчайшие подробности, а образ того человека стоит перед его внутренним взором как наяву; он помнил, что посетитель держал в руках цилиндр и в ходе беседы стискивал его между ладонями, точно намереваясь расплющить в фетровую лепешку. Уж эта-то подробность вряд ли вымысел! Левенталь объявил, что готов поспорить на приличную сумму денег: у запомнившегося ему человека на щеке действительно шрам в форме серпа, а в свидетельстве о рождении в самом деле значилось имя Кросби Фрэнсис Уэллс. Левенталь, однако, признал, что не был знаком с Кросби Уэллсом лично и вообразить его черты никак не мог, поскольку никаких набросков или портретов покойного не сохранилось.
Эти новые сведения, как легко можно представить, были встречены настоящей какофонией восклицаний и предположений в курительной комнате гостиницы «Корона», и прошло какое-то время, прежде чем рассказ возобновился. Но мы оставим этих людей в настоящем и устремимся вперед, в прошлое.
* * *
Паромная переправа между Каньером и устьем реки Хокитика из-за сложных погодных условий не прервалась, но замедлилась: перевозчики, за отсутствием пассажиров и дел насущных, рассевшись тут и там на открытом складе, примыкающем к пристани, курили и играли в вист. Ничуть не обрадовавшись перспективе бросить игру и выйти под проливной дождь, они назвали цену, отражающую их недовольство как в зеркале. Но Мэннеринг тут же согласился, и паромщики волей-неволей отложили карты, загасили сигареты и потащили лодку по скату к воде.
Каньер находился в каких-нибудь четырех милях вверх по реке, это расстояние преодолевалось в мгновение ока на обратном пути, когда уже не приходилось грести против течения; а вот путь вглубь страны порою занимал целый час, в зависимости от уровня воды в реке, ветра и приливного потока. Старатели, что курсировали туда-сюда между Каньером и Хокитикой, обычно путешествовали в почтовой карете либо пешком, но карета к тому времени отбыла, а погода к пешим прогулкам не располагала.
