Ибо переменам настроения Гаскуан поддавался с чрезвычайной легкостью. Порыв сострадания, вынудивший его солгать ради Анны, развеялся, как только проститутку освободили; омрачился отчаянием при мысли о том, что его помощь, чего доброго, была напрасной – неуместной, неправильной, а хуже всего – своекорыстной. Больше всего на свете Гаскуан страшился эгоизма. Он ненавидел любые его проявления в себе самом, точно так же как честолюбец ненавидит все проявления слабости, что могут помешать ему в борьбе за свою эгоистичную цель. Этой чертой своей личности Гаскуан, однако ж, чрезвычайно гордился и обожал морализировать на ее тему; всякий раз, когда иррациональность всего этого слишком уж бросалась в глаза, на него накатывал самый что ни на есть эгоистичный приступ раздражительности.
Выйдя из тюрьмы, Анна последовала за ним; на улице Гаскуан предложил ей, едва ли не грубо, зайти к нему и объясниться наедине. Она покорно согласилась; они вместе зашагали сквозь дождь. Гаскуан уже не испытывал к ней жалости. Его сострадание, быстро вспыхнувшее, сменилось тревогой и неуверенностью в себе: ведь она, в конце концов, обвиняется в неудавшемся покушении на самоубийство; как предупредил его начальник тюрьмы, подписывая документ об освобождении, она, возможно, психически неадекватна.
Теперь, две недели спустя, в гостинице «Гридирон» Гаскуан обнимал девушку, крепко распластав ладонь в прогибе ее спины, а она упиралась руками ему в грудь, и дыхание ее влажно щекотало ему ключицу – и мысли его вновь обращались к вероятности того, не пыталась ли Анна вторично покончить с собой. Но где тогда пуля, что должна была бы застрять в ее грудине? Знала ли она, что пистолет столь непостижимым образом даст осечку, когда наставляла дуло себе в горло и спускала курок? Откуда ей было о том знать?
«Все мужчины хотят, чтобы их девки были несчастны», – сказала Анна тем вечером, когда ее выпустили из тюрьмы и она проследовала за Гаскуаном к нему домой, и они вместе потрошили ее платье, расстелив его на кухонном столе, а дождь все лил и лил, и в свете керосиновой лампы сглаживались острые контуры углов. «Все мужчины хотят, чтобы их девки были несчастны», – а он что ответил? Ответил односложно и резко, надо думать. А теперь вот она попыталась застрелиться. После того как Притчард закрыл дверь, Гаскуан еще долго удерживал девушку в объятиях, крепко прижимая к себе, вдыхая солоноватый запах ее волос. Запах этот утешал и успокаивал: Гаскуан много лет провел на море.
А еще он некогда был женат. Агата Гаскуан, когда он впервые с ней познакомился, звалась Агатой Придо. Проказливая, остроумная насмешница, она болела чахоткой; делая предложение, Гаскуан уже знал об этом обстоятельстве, но оно тогда казалось несущественным, преодолимым, скорее свидетельством ее изысканной хрупкости, нежели предвестием грядущего зла. Но вылечить ее легкие так и не удалось. Супруги отправились на юг, уповая на целительную перемену климата; она умерла в открытом океане, где-то у берегов Индии, – ужасно, но он не знал в точности где. Ужасно, как изогнулось ее тело, ударившись о поверхность воды, – и этот глухой плеск. Она загодя взяла с него слово не заказывать и не подгонять по ней гроб, если она умрет, не добравшись до порта назначения. Если так случится, говорила она, пусть все будет по морскому обычаю: пусть ее зашьют в гамак двойным швом. А поскольку это был ее гамак, сбрызнутый алым, что теперь потемнел до бурого, Гаскуан опустился на колени и поцеловал его, пусть в этом жесте и ощущалось нечто жуткое. После того Гаскуан плыл все дальше и дальше. И остановился, только когда закончились деньги.
Анна была тяжелее, чем некогда Агата, – более угловатая, более осязаемо-весомая, но, с другой стороны (подумал он), может статься, живые всегда кажутся осязаемо-весомыми тем, кто мысленно с умершими. Гаскуан провел рукою по спине девушки. Нащупал пальцами контур корсета, двойную прострочку дырочек, тесемочную шнуровку.
Выйдя из тюрьмы, они завернули в магистратский суд, чтобы Гаскуан оставил кошель для сбора залогов в депозитном боксе и подшил в папку залоговые квитанции: все подготовил к завтрашнему утру. Анна наблюдала за его манипуляциями терпеливо и без любопытства; она словно бы смирилась с тем, что Гаскуан оказал ей услугу, и, в свою очередь, готова была молча ему повиноваться. По привычке она не шла по улице с ним рядом, но, приотстав, следовала на расстоянии нескольких ярдов, чтобы Гаскуан мог утверждать, будто ее не знает, если к ним протянется суровая рука закона.
Когда они дошли до Гаскуанова домика (а жил он в отдельном коттеджике, пусть и небольшом: однокомнатном, обшитом вагонкой, ярдах в ста от взморья), Гаскуан велел Анне подождать под навесом на крыльце, пока он во дворе не наколет щепок на растопку. Он быстро расправился с бревном, ощущая себя немного неловко под неотрывным взглядом темных Анниных глаз. Пока сердцевинная древесина не отсырела на дожде, он собрал дрова в охапку и метнулся к двери. Анна посторонилась, пропуская его.
– Это, конечно, не дворец, – глупо ляпнул он, хотя по хокитикским стандартам жилье было и впрямь роскошное.
Анна, не отозвавшись ни словом, шагнула через порог в душный полумрак коттеджа. Гаскуан сбросил растопку в очаг и, отступив назад, закрыл дверь. Зажег керосиновую лампу на столе, опустился на колени, развел огонь – всей кожей ощущая, как Анна молча оценивает комнату с ее более чем скудной обстановкой. Единственным роскошным предметом мебели было вольтеровское «крылатое» кресло, обитое плотной розово-желтой полосатой тканью: этот подарок Гаскуан сделал себе сам, впервые вступив во владение домом, и теперь оно красовалось на почетном месте в самом центре. Гаскуан гадал про себя, что за предположения она строит, что за картина складывается из этих скупых фрагментов его жизни. Узкий матрас, накрытый трижды сложенным одеялом. Миниатюрный портрет Агаты на гвозде над изголовьем кровати. Вдоль подоконника выложены рядком морские ракушки. Жестяной чайник на плите; Библия – страницы по большей части не разрезаны, за исключением Псалтыри и апостольских посланий; разрисованная под тартан жестянка из-под печенья, в которой Гаскуан хранил письма от матери, свои документы и ручки. Рядом с кроватью – ящик с поломанными свечами; восковые фрагменты скреплял вместе веревочный фитиль.
– У тебя очень чисто, – только и сказала она.
– Я живу один. – Гаскуан ткнул палкой в сторону сундука в изножье кровати. – Открой его.
Гостья открепила защелки и с трудом подняла тяжелую крышку. Гаскуан указал ей на сверток темной ткани; Анна его вытащила, и на колени к ней легло платье Агаты – то самое, черное, с плетеным кружевным воротником, так презираемое Гаскуаном.
(«Меня, чего доброго, за монашку примут, – весело говаривала она, – но черный цвет – строгий, должно ж в гардеробе быть хоть одно строгое платье».
Ей нужно было скрыть пятна крови, мелкие брызги, припорошившие манжеты; он об этом знал, но не сказал. Просто согласился вслух, что без строгого платья – никак.)
– Надень, – предложил Гаскуан, глядя, как Анна расправляет ткань на коленях.
Агата была пониже ростом; подол надо будет отпустить. И даже так из-под юбки будут торчать лодыжки дюйма на три, а то и последний обруч кринолина. Ужас просто; ну да нищему выбирать не приходится, подумал Гаскуан, а Анна нынче – нищенка. Он обернулся к очагу и совком выгреб золу.
