Итак, мы с ней оказались у нее дома. Красивая была дача у Романа Лазаревича, хотя простая – проще некуда, трехкомнатный щитовой домик, так называемый финский, дощатые стены, деревянный стол, но зато какие фотографии по стенам! Хемингуэй, Пикассо, коррида, перестрелка, черт-те что. И было видно, что хозяин сам разговаривал с великими людьми, смотрел бой быков и прыгал через окопы под пулями.
Я протянул ей два журнала, она стояла посреди комнаты, мы долго молчали, и я вдруг сказал: «Какая ты красивая, Лена». «Я вообще-то Алёна или просто Лялька, во-первых. А во-вторых, я вовсе не такая красивая», – сказала она. – «Ты что?» – улыбнулся я. «А вот то, – вздохнула она. – У меня талии почти что нету». Она положила журналы на стол, закинула руки назад, выгнулась, расстегнула крючок на спине и сняла сарафан через голову. Оказалась в синем лифчике и белых трусиках. «Видишь, – сказала она, взяв мою руку. – Грудь как у больших, ляжки и попа как у больших, а вот тут, – она провела моей ладонью от груди до бедер и вокруг, – а вот тут толстый животик, как у детишек… Потому что я еще маленькая. Но я скоро вырасту совсем большая, и талия у меня отрастет, правда?» – «Правда», – прошептал я. «Талия у меня отрастет, я стану совсем большая, и тогда тебе понравлюсь, может быть, – она совсем приблизилась ко мне, – и ты, может быть, меня тогда поцелуешь, наконец…»
Было лето 1967 года. Мне было шестнадцать, Ляльке – тринадцать.
Ирка Матусовская называла ее нимфеткой и объясняла нам про роман Набокова. Но Лялька никакой нимфеткой не была, несмотря на юный возраст. Она была именно что женщиной.
В метафизическом смысле слова. Потому что у нас с ней ничего не было. Хотя мы целовались на речке, в лесу, в саду и даже один раз у нее дома ночью. Мы были совсем одни, если не считать домработницы, которая громко храпела в соседней комнате. Мы измаялись, возясь на диване. Пикассо, Хемингуэй и раненые испанские бойцы-республиканцы смотрели на нас со стен сквозь полумрак.
Лялька поднялась с дивана и написала несколько слов на листе бумаги. Протянула мне. Там было написано: «Почему ты такой холодный?» Помню ее почти детский почерк. Я написал в ответ: «Потому что у меня есть совесть. И Таня».
Таня – это была девочка, которую я по-настоящему любил, и Лялька это знала, я ей говорил про Таню, а она обнимала меня и говорила: «Ну, и наплевать, все мужчины изменники, я точно знаю!». Смешно, но Таня тоже была дочерью великого советского кинорежиссера. Она была не такая красивая, как Лялька, но я любил ее так сильно, что думал – еще день, и умру, просто от чувств и переживаний. Тем более что она как раз была холодна и суховата, через два раза на третий позволяла поцеловать руку и всё, но я любил ее, а с Лялькой, значит, ей изменял, пока Таня отдыхала с подружкой в Прибалтике. Но изменить по-настоящему – не решался. И не только из любви и верности. Я еще и боялся. Всё-таки девочке тринадцать лет.
«Засудят! Посадят!» – говорили мне приятели, с которыми я делился сомнениями. Возможно, они так говорили от зависти. Мне весь поселок завидовал.
После этой роковой ночи Лялька меня бросила. Без слов. Просто на другое утро пошла кататься на лодке с моим товарищем, а потом они пошли гулять в лес, а потом в кино, а потом к ней на дачу, пока Рима с Майей (то есть Роман Лазаревич и Майя Афанасьевна, ее мама) в Москве. А я стоял в компании ребят на перекрестке Центральной и Восточной, и они прошагали мимо нас – точно так же, как еще вчера я шагал мимо них, обнимая Ляльку за талию. Вернее, за то место, где должна была отрасти талия, как очаровательно шутила Лялька.
Без слов – значит, без слов. Я тоже не стал с ней объясняться. Но попросил вернуть мне журналы. Уже почти месяц прошел, а такие книги давали вообще на одну ночь. Я не спрашивал разрешения у родителей, можно ли дать Ляльке эти драгоценные журналы – тем более я хотел получить их назад. Но Лялька капризно пожала плечами и сказала, что они куда-то задевались. Я задохнулся от возмущения. Мне показалось, что она их просто заиграла, зачитала. И сейчас весело говорит кому-нибудь: «Ну, и наплевать, хорошие книжки всегда зачитывают, я точно знаю!» Я ей еще пару раз напомнил, но всё впустую, а потом встретил на аллее Романа Лазаревича Кармена и обрисовал ему ситуацию. Он нахмурился и сказал, что даже если журналы на самом деле пропали, Лялька их мне всё равно вернет, достанет из-под земли, вот так!
Вечером Лялька стояла у меня на пороге. Она протягивала мне два розово-бежевых номера журнала «Москва». Они были распухшие от влаги. На обложки налипли травинки. «Ну, я читала в саду, среди деревьев, в шезлонге…» – протянула она.
Господи, так эта разгильдяйка даже не дала себе труда вспомнить, где она читала и где оставила мою книгу! И только строгий отчим заставил ее пойти в сад, где стоял шезлонг… Тьфу. «Ну, ты даешь!» – зло сказал я.
«Ну, я задремала и уронила в траву, – сказала она. – А потом меня позвали в дом. Что ты злишься? Я ведь женщина!» Она это с выражением сказала. Не знаю, впрочем, что она в виду имела. Может быть, намекала, что у моего приятеля не было таких тормозов, как у меня. А может, объясняла мне, что красивой женщине позволено многое и разные некрасивые дела прощаются тоже.
Я даже на какое-то время невзлюбил красивых женщин. То есть этаких «красивых женщин» – в капризно-дамско-вседозволенном смысле.
Мы встретились через двадцать три года, в Америке, в Санта-Монике. Лялька (уже Alyona Grinberg) работала в «РЭНД Корпорейшн». Майя Афанасьевна к тому времени уже давно была замужем за Аксёновым, и они все жили в Штатах. А мы с коллегой Гасаном Гусейновым приехали туда с лекциями, в «РЭНД» в том числе. В зале я увидел Ляльку.
Потом мы пошли к нам в гостиницу – бумаги забросить, попить, пописать, отдышаться. Жарко было, а гостиница была в трех минутах ходьбы от «РЭНД». Когда Гасан вышел в сортир, Лялька села ко мне поближе, закинула ногу на ногу. Я взял ее за лодыжку и поцеловал ей подъем, сквозь чулок и перепонку туфельки. «Брось, – сказала она. – А то я разревусь». Потом мы заскочили к ней домой, она переоделась в джинсы и ковбойские сапоги на босу ногу. Мы поехали по кабакам, а потом снова вернулись в гостиницу с бутылкой розового вина. Лялька скинула сапоги и спросила: «Ноги у меня не пахнут?» «Бог с тобой, ты что!» – сказали хором мы с Гасаном. «Бывает, бывает, – сказала она. – Всё бывает с женщиной, мальчики мои дорогие, вот я тут полгода назад научилась сама машину заправлять, один доллар экономить, потому что развелась и теперь каждый доллар на учете». «Зачем же ты нас кормила-поила в ресторане? – спросил Гасан. – Мы отдадим, у нас есть деньги». «Не надо! Это не считается!» – засмеялась она.
Лялька умерла в августе 2008 года.
Когда у Аксёнова случился инсульт, она приехалав Москву ухаживать за ним и скоро умерла от сердечного приступа. Она его любила как родного отца. Умерла от бессилия и жалости. Вообще у нее была тяжелая жизнь. У нее был сын, он погиб совсем молодым.
Много лет назад она писала из Америки, что помнит наш дачный поселок до последней травинки. Мне пересказали. Когда я услышал эти слова, то пошел на улицу, где была их дача. Прошелся вдоль забора, посмотрел на эту траву, где вперемешку мятлик и клевер, ромашка и дудка, и еще какие-то незнакомые листья и стебли. Посмотрел и понял, что это будет вспоминаться всегда. Хотя трава не особенно красивая, свежая и сочная. Так, обыкновенная, как всегда бывает между канавой и забором.
