Что тут началось! Жители Сент-Омера, и так косо глядевшие на друзей-вольнодумцев, забросали муниципалитет протестами против этой «адской штуки, притягивающей небесный огонь», и потребовали громоотвод снести. Виссери решил судиться и обратился к знаменитому адвокату Либорелю, а тот передал это дело своему молодому протеже, по имени Максимилиан Робеспьер. Двадцатитрехлетний адвокат, недавно получивший место в королевском суде, рьяно взялся за дело: он решил столкнуть в нем мир просвещения с миром мракобесия и непременно выиграть процесс, о котором вскоре начали писать по всей Франции.
Первая речь, произнесенная Робеспьером в Аррасском суде, принесла ему громкий успех: аплодисменты, цветы от поклонниц, одобрительные отзывы коллег.
Воодушевленный, уверенный в победе Робеспьер как раз работал над второй речью, призванной послать мракобесов в нокдаун, когда неожиданно получил записку от своего покровителя Либореля. «В деле о громоотводе не все так однозначно, мой молодой друг, – писал Робеспьеру его более опытный коллега. – Пересылаю вам для ознакомления полученное мною из Парижа письмо, в котором научным языком выражается то же сомнение, что заставило меня отказаться от защиты изобретения, чрезвычайно опасного в качестве модного увлечения наших легкомысленных горожан…»
Робеспьер внимательно прочитал и на некоторое время впал в уныние. Двое подписавшихся – Жан Поль Марат, врач и естествоиспытатель, и Жан Антуан Кондорсе, философ и научный секретарь Академии, подробно описывали все опасности, связанные с «уловлением молний» в городах, с ошибками установки громоотводов, уже погубивших немало жизней в Новом свете, предлагали провести «общественные чтения», чтобы подробно ознакомить горожан с этим изобретением, как было сказано в письме – «чересчур опасным, чтобы так просто отдать его в руки несведущим».
«Да черт вы вас подрал! – видимо, подумал про себя Робеспьер. – Мне завтра речь произносить, тут вся карьера под вопросом! “Общественные чтения”! Да меня тухлыми яйцами закидают!»
И он дописал свою речь. И произнес ее с блеском. И был закидан цветами. Виссери даже преподнес своему адвокату лавровый венок. А приятель Виссери Ланжене прямо на суде обещал горожанам немедленно установить громоотвод у себя и пригласил всех желающих во время первой же грозы увидеть его в действии.
А грозы той весной 1782 года начались негаданно ранние; громоотвод Ланжене устанавливали наспех; садовник, которому хозяин поручил сделать заземление, тоже поторопился, стараясь поскорей отделаться от опасной, «дьявольской», как ему казалось, работы. В результате молния ударила прямо в основание деревянной колонны под балконом, на котором находился сам Ланжене с семейством и десятком зрителей-смельчаков. К счастью, никто не погиб, но дом сгорел, а Ланжене парализовало, и он лишился речи.
О происшествии написала только одна парижская газета, да была составлена записка в Академию наук; и для всей Франции, как и для недобросовестных историков, «дело о громоотводе» так и осталось победой «партии философов», вещавшей устами Робеспьера, над толпой мракобесов, права которых почему-то взялись защищать физик Марат и философ Кондорсе.
«Великие изобретения и открытия, периодически сотрясающие наш мир, всегда требовали себе жертв, – говорилось в их письме. – Но смириться с этим окончательно было бы преступлением, господа!»
Черничник
Латышский городок Дзинтари с трех сторон окружают сосновые леса. Старые сосны похожи на гигантские зонты; молодые стоят по щиколотку в черничных зарослях. В семидесятые годы на этих черничниках обычно паслись стада отдыхающих и выбирались оттуда с полными ведрами и стойкой темно-лиловой краской на пальцах и губах, которую не так-то легко смывала малосольная балтийская водичка.
К концу сезона черничные поля выглядели уже порядком истоптанными и ягоды заметно мельчали.
В то лето мы приехали в Юрмалу поздно, но нам повезло с погодой: конец августа 75-го года был теплым и солнечным. Только наш знакомый черничник не порадовал: бедняга совершенно исчерпался, и мы с мамой решили разведать новые места, подальше.
Долго шли по лесу, перелезли через какую-то насыпь, полузаросший ров… Я помню свой детский восторг перед неожиданной картиной – целая полоса нетронутого черничника – какого-то необычного, непохожего на другие. Точно эти крупные жирные кусты с огромными сизыми ягодами предназначались не нам, обычным людям, а каким-то великанам, которые здесь водились. Мне стало даже как-то не по себе, и чтобы это скрыть, я начала быстро собирать ягоды, которые прямо лопались в пальцах от распиравшего их сока.
Мама пару раз тоже нагнулась, но отчего-то не стала собирать. Она присела на пенек, посидела недолго, потом вдруг встала и сказала, что уже много времени и пора уходить. А я все не могла оторваться, и она сердито, за руку, вытаскивала меня из этого черничника, а я старалась нагнуться и ухватить еще и еще ягодку.
Когда мы вернулись, я похвасталась своей добычей перед внуком нашей хозяйки Отилии Яновны, у которой мы снимали комнату. Его звали Валдис, и ему было уже четырнадцать лет. Он посмотрел на мою чернику, спросил, где я ее собирала, потом вдруг вырвал у меня ведро и что-то крикнул по-латышски. Я стала у него отнимать свою добычу; мы подрались, рассыпали ягоды… На шум пришла Отилия Яновна.
– Эти ягоды не нужно есть. Пойдем, деточка, ты сначала кое-что сделаешь, а потом я тебе все объясню, – сказала она мне.
Мы пошли куда-то, довольно далеко от дома, и она попросила меня зарыть ягоды в землю. Кажется, в те минуты я уже что-то начинала понимать, потому что точно помню, как аккуратно их закапывала, словно боясь поранить.
– Мы никогда не ходим в те места, – объяснила мне Отилия Яновна. – Но это неправильно. Не дикий черничник должен там быть, а памятник. Не знаю, будет ли он. Ведь там не только наша боль зарыта, но и позор. Там наши расстреливали евреев. Целые еврейские семьи там лежат. Поняла, деточка?
Нет, вот этого я тогда совсем не поняла. Как это «наши», кто «наши»?
Но она знала, что говорит. По всей Латвии СС набирали «расстрельные команды» из местных: латыш из Дзинтари должен был убить еврея из Дзинтари, а не из Лиепаи или Даугавпилса. Тут был принцип, суть процедуры инициации для целой страны. Но по-эсесовски красивым посвящение не получилось. Теперь, из архивов, я знаю: гордые латыши иногда говорили «нет». Кто-то успевал бежать, а кто-то – лежит рядом, под тем черничником.
Не знаю, что теперь с ним стало. Вытоптали, застроили или по-прежнему туда не ходят? Но если молчать о позоре, не онемеет ли память о героях?! А когда немеет память, позор сам начинает разговаривать. Сначала тихо, озираясь по сторонам, потом громче… Он ведь так долго прятался по темным углам и теперь хочет подышать, подефилировать, звякая медальками со свастикой…
Отилии Яновны уже нет в живых. Но ее внук Валдис сумел передать частную память бабушки своим детям. На том месте их участка, где я когда-то зарыла чернику, устроена странная на первый взгляд клумба: часть ее – цветы и распятье; другая – голая земля и камень. Вот такая у них теперь маленькая, частная, но твердая память.
