– Да, так. Орлеанский согласен на корону королевства «Париж».
– По-вашему, войны можно избежать?
– Едва ли.
– Тогда почему вы против войны? Война могла бы короновать ваш лозунг «Свобода, равенство, братство».
– Выиграв свободу, Франция не получит ни равенства, ни братства. Но если в республике Париж, все будут равны и все будут братья, я – за республику Париж, – ответил Марат.
– Разрушить великое государство, чтобы в стенах Парижа уравнять умных с глупыми, деятельных с праздными, достойных с порочными, избранных и сброд?! Отхожий двор в Сент-Джеймской гостиной?! Что принесет такой эксперимент, кроме жесточайшего из разочарований?!
– Я думаю, он перенастроит души, – был ответ.
Теперь они смотрели друг другу в глаза, и Пит ощутил холодок у висков, а под сердцем жженье. Пуаза затянулась. Премьер-министр с трудом заставил себя заговорить:
– Республика Париж устроит Британию более, нежели королевство Франция, Вы можете остаться в Лондоне или отправиться в любой другой город и продолжить начатое дело. Вся ваша корреспонденция будет без промедления доставляться во Францию.
Премьер сделал паузу, ожидая вопросы. Они не последовали. Собеседники простились.
Покидая гостиную, Вильям Пит почему-то, ни минуты не сомневался, что его предложение не будет принято, а этот безумец немедленно вернется во Францию, где его не минует скорая смерть. Так и произойдет.
«Независимый журналист в эмиграции должен или замолчать раз и навсегда, или очень скоро может оказаться за полшага до государственной измены, точнее… за полслова», – эти слова Марата были написаны им не об эмигрантах-роялистах, а о себе самом.
А вот что написал после той встречи Вильям Пит:
«Я всегда ставлю самые простые принципы и самые незначительные идеи выше самых сильных чувств. Так я служу стране, благо которой рассчитано мною с математической точностью. Люблю ли я мою Англию? Я люблю ее всем сердцем, в котором работает мой мозг. Сегодня я говорил с человеком, чье сердце в его голове; а его чувства выжигают его принципы, и это самое страшное из анатомических устройств, коему нет точного слова в английском языке. Если я лидер, то кто он? Французское chef также не пригодно. Может быть, испанское caudillo или немецкое furer?».
Тяжелее венца
Ни один из виновных в смерти Павла Первого не достиг ни одной из поставленных целей. «Высшее законодательство» имеет простую и всем известную «статью»: «Благие намерения не в счет, если содеянное окрашено кровью».
Но помимо Высшего Судии, вынесшего приговор убийцам Павла, в этом деле имелся и судебный исполнитель, тюремщик и палач в одном, женском лице.
«Она преследовала этих людей неустанно, и ей удалось удалить всех, устранить их влияние, положить конец их карьере. <…> Все они умерли несчастными…»
Фон Пален, игравший роль патриота России, всячески отгораживавшийся от «гнусных убийц»… самый хладнокровный, энергичный, расчетливый… учел все, кроме… вдовы – Марии Федоровны.
«Пока Пален будет в Петербурге, я туда не вернусь», – таково было слово матери Александра, и его оказалось достаточно. Уже летом 1801 года император подписал приказ об увольнении со службы генерала от кавалерии Палена. Он переживет Александра всего на несколько недель; последние годы 11 марта, в день убийства, будет напиваться до полусмерти, чтобы опамятоваться не раньше следующего дня.
Вторым был Никита Панин, племянник незабвенного воспитателя Павла – Никиты Ивановича Панина. Мария Федоровна долгое время упрямо отказывалась верить в злонамерения Панина, и только после записки Александра, в которой он, не имея духа на разговор, в письменной форме сообщил матери об участии Панина в заговоре, все для нее сделалось ясно. Ненависть к Панину была тем сильнее, чем больнее она обманулась. Опала Панина, убийственная, при его энергии и работоспособности тянулась тридцать три года; он умер в одиночестве и полном забвении. А ведь именно его декабристы называли «духовным отцом своего свободомыслия».
«Все они умерли несчастными, – писала княгиня Ливен. – …Николай Зубов умер вдали от двора, терзаемый болезнью, угрызениями совести, неудовлетворенным честолюбием…» Платон Зубов также умер, «не возбудив ни в ком сожаления».
Мария Федоровна, бывшая принцесса София-Доротея-Августа-Луиза была счастливейшей из русских императриц. В ранней молодости София почти год считалась невестой принца Дармштадского и уже начала привыкать к этому скучно-красивому жениху, портрет которого вызывал у нее ощущение бренности бытия. Появление нового жениха София приняла как спасение. Отчего – она тогда и сама не разумела и, лишь увидев Павла, точно прозрела внутри себя. Этот некрасивый, переменчивый, нервный, безумно обаятельный принц очень ей понравился. Первая страсть захватила все существо Софии и уже не отпускала. После смерти Павла страдания Марии Федоровны по-разному толковались окружающими: писали, что она чтит память покойного, «выпивая до дна горькую чашу душевных мук». Но подлинные страдания матери понимали только ее дети: самым чувствительным оказался Александр. Страсть матери к отцу – придушенная, растоптанная, растерзанная, но выжившая – еще четверть века, до самой смерти, заставляла его невыразимо страдать. Убивала его волю, его душу, убивала и физически, пока не добила окончательно. Именно для него, сына, мать невольно оказалась самым жестоким палачом. Даже после кончины Александра Первого душевные муки его продолжали давить на головы российских императоров тяжелее самого венца власти, подтачивая физические и духовные силы династии.
Самоубийство мечты
Два старых человека – муж и жена – присели на скамейку возле ручья, опоясывающего их ухоженный садик. Еще вчера она сажала тут луковки поздних крокусов; муж ей помогал… а сегодня утром они так же вместе решили, что эти крокусы расцветут без них, потому что их жизнь должна закончиться сегодня, и пусть это случится здесь, у волшебного зеркала воды, вернувшего молодость их лицам. Он достал коробочку, взял одну капсулу с ядом; другую отдал ей…
Они прожили вместе полвека и умерли в один день. На их могиле не осталось надписи – такова была его последняя воля, и младший сын Гейнц ее исполнил. С лета 45-го года в Германии стали появляться такие безымянные могилы: иные фамилии и теперь еще колют память живых. Гессы, Геббельсы, Гиммлеры… Но никто даже не поморщится при благозвучном имени: Хаусхофер.
Отставной генерал, профессор, директор Института геополитики, принимавший в своем доме всю научную, культурную, а в тридцатые и политическую элиту Европы, воплощение респектабельности, научной основательности и интеллектуального обаяния, Карл Хаусхофер был одновременно и олицетворением самых чудовищных планов немецкого фашизма. Карл Хаусхофер был также и единственным человеком, перед которым всю жизнь заискивал Адольф Гитлер, совершенно от этого не страдая.
В дом Хаусхоферов Гитлера привел Гесс, друживший со старшим сыном Карла Альбрехтом. После этой встречи Карл долго пытался внушить Рудольфу, что ему не следует знаться с такими типами. «Политический хулиган» было самым мягким определением по отношению к Гитлеру. «Никогда моя Германия не пойдет за таким шутом!» – патетически восклицал Хаусхофер. Гитлер же сразу понял, для чего ему позарез нужен этот интеллектуал, облагораживавший все, к чему бы ни прикасался. Кровавая доктрина нуждалась в респектабельности.
