Все возмущались, недоумевали, но никто не настрочил жалобы, потому что больничное сарафанное радио разнесло информацию: толстая пациентка перевела на счет больницы такую сумму, на которую стремительно заканчивается ремонт на третьем этаже и закуплены десять новых телевизоров. А еще всем было противно, и все жалели главного врача, ожидавшего неприятностей из-за этой пациентки, которую стали называть «гламурная».
Ее вдруг вспомнили. Лет двенадцать назад «гламурную» чуть ли не каждый день выставляли по разным телевизионным каналам как образец раскованности и свободного полета вне условностей и запретов, в которых, как в тисках, трепыхается рядовой убогий человечишка. То ли дело она – большая, блестящая, роскошная, ежедневно вываливающая на экран свой центнер образцового гламура в обрамлении из парочки бодибилдинговых альфонсов. Потом «гламурная» исчезла. С экрана пару раз прозвучал призыв занять опустевшую нишу, но такого эпатажного центнера больше не нашлось: в нишу напихалась было всякая мелочь, померцала и потухла.
На исходе второй недели пребывания «гламурной» в больнице визиты качков прекратились. Из палаты вынесли несколько пакетов мусора, две охапки вялых цветов, навоняли дезинфекцией. Все вроде бы вошло в привычную колею; только покрывало по-прежнему сверкало в дверную щель, если кто-то туда заглядывал: говорили, что «гламурная» вцепилась в него и не отдала.
С третьей недели стал приходить батюшка. Каждый день в один и тот же час заходил в палату, плотно притворял дверь. Последний раз батюшка пришел с мужчиной. Просидели часа два. Все уже знали: это сын. Больше ни сын, ни священник в больнице не появились.
В субботу вечером, когда молоденькая медсестра ставила капельницу, «гламурная» бросила в нее скомканную купюрку: так она поступала, когда просила внимания к себе.
– Деточка… плиз, – услышала медсестра голос похожий на хриплый свист.
«Гламурная» показывала пальцем на большой пакет у стены.
– Укольчик? – спросила медсестра.
– Нет, достань, помоги… платье… прошу… плиз…
Девочка, приезжая из Самары, это не доигравшее в Барби провинциальное дитя, с любопытством заглянула в пакет и медленно вытащила роскошное платье со стразами, сверкающее, огромное, но тут же опомнилась и нахмурила бровки: «Нет, бабушка, это нельзя, не положено».
А утром другая медсестра зашла, чтобы сделать укол и остолбенела. В палате посреди хаоса сбитых простыней неподвижно возлежало большое тихое тело в платье со стразами, в бусах, браслетах, в парике и с синим маникюром, который нанесла смерть.
С того утра о «гламурной» больше не говорили. Злорадствовали, жалели – всё молча. Но несколько пациенток были замечены причесавшимися и подкрасившими губы.
Кукла
Мимо этой женщины, стоящей недалеко от входа в метро, каждый день проходили люди. Возможно, проходили и вы, не имея ни малейшего повода остановиться, поскольку она всего лишь продавала куклу. Ростом с Барби, но со славянским личиком и детской фигуркой, с закрывающимися глазами, симпатичную, а к ней – кукольную одежку: платья, костюмы, шляпки. Все сшитое своими руками: аккуратно, со вкусом. Но одежка эта была неяркой, без блесток, без модных аксессуаров; молодые матери современных девочек, скользнув взглядом, спешили мимо, и женщина стояла и стояла на своем месте, под солнцем, потом под дождем и снегом, опустив глаза и, видимо, потеряв надежду все это продать.
Кому-то из нас в тот день повезло. Я искала подарок для дочки своей подруги и, озверев от поисков элементарного плюшевого мишки, или зайца натурального окраса, или хоть чего-нибудь экологически некитайского, так обрадовалась, увидев знакомый силуэт с коробкой! Фарфоровая куколка, ее милая одежда, сшитая по моде семидесятых – детства, и восьмидесятых – молодости матери именинницы, – это было то что надо! Я купила куклу, мы перекинулись парой фраз, улыбнулись друг другу, женщина только чуть задержала коробку в руках, перед тем как положить в мой пакет.
Дома, рассмотрев, все как следует, я сначала подумала, что купила чудесный подарок. Кукольных вещей оказалось гораздо больше, чем на первый взгляд: трусики и футболки, бриджи и шорты, джинсы, юбки, байковая пижамка, две школьные формы, платья, особенно платья – домашние, летние, нарядные, платье для выпускного бала, подвенечное… Немного странно было, конечно, примерять его на куклу-подростка. И вообще, чем внимательней я рассматривала эту кукольную одежку, тем менее кукольной она мне казалась. На белой блузке, например, был приколот октябрятский значок, настоящий; на рукаве коричневого школьного платья – две красные нашивки; на черном школьном фартуке – комсомольский значок, поцарапанный, повидавший на своем веку. Отдельно были сложены и сколоты пионерский галстук, светлая газовая косынка, платок в горошек, панамка, две шапки – лыжная и с помпоном. И совсем отдельно – фата. Во всем этом наборе не доставало украшений – каких-нибудь бусиков, брошки. И обуви. Но на задней стенке коробки все это оказалось в нарисованном виде: украшения, домашние тапочки, чешки и кеды, коньки и лыжи, и конечно, туфли – несколько пар, причем было строго указано, к какому платью – какие. Не было только белых, к подвенечному. Без белых туфель невесту не оденешь. И у меня мелькнула мысль – а может быть, так и задумано, что невесту не нужно одевать?! Еще я тогда подумала: а что же нужно? Эта пожилая женщина так долго и упорно стремившаяся продать – в принципе за гроши – любовно сделанные, тщательно и как будто говоряще подобранные вещи – чего она хотела? Чего ждала? На что надеялась?
Я поискала среди вещичек какую-нибудь деталь, которая могла бы дать ясный и простой ответ. Нашлись какие-то мелочи: подвернутые до локтей рукава у пижамы, скрученный в трубочку носовой платок в кармане домашнего халата… Но о чем они?
Я разложила одежку так, как мне показалось правильным, а потом, стараясь быть очень аккуратной, долго одевала фарфоровую девочку во все ее пижамки, халатики, лыжные шапочки, нарядные платья… Что же получалось? А получалось – ровное, как роман Вальтера Скотта, детство, скомканное отрочество, ослепительные клочья юности, которые невозможно сложить, – всё, как у всех нас. Но только мы потом шагнули дальше – в дурную, счастливую молодость, перемахнули зрелость и занесли ногу над старостью, а она – та – почему-то нет. Почему? Болезнь? Несчастный случай, с телом или с душой?.. Да сколько угодно историй выдаст воображение, только дай ему волю! Но не нужно. Не воображение, а память и опыт подсказали мне странную, на первый взгляд, аналогию – Сикстинская Мадонна. Я смотрела на нее дважды: в детстве с разочарованием от простоты сюжета, тускловатых, повторяющихся тонов. Позже – со слезами от бессилия и вины перед этою девочкой, доверчиво несущей миру свое дитя.
И глядя на фарфоровую куклу и ее вещички, я подумала, что не нужно ничего расшифровывать в этом своеобразном послании о чужой погибшей жизни. Вообще ничего не нужно, кроме того, чего хотела мать – просто подарить куклу и ее маленький мир живой, веселой и счастливой девчонке.
Юные или старые – все матери делают это – отдают свое самое чужому, беспощадному, но бессмертному миру! Чтобы и оно присоединилось к бессмертию.
