Павел Петрович со мной раз-другой поговорил, в вырез заглянул – а там и сейчас есть на что поглядеть, с матушкой вашей, уж простите, не сравнить – и говорит: «Хочешь, Вера, в город тебя увезу? Будешь у меня в доме служить». Я, глупая, обрадовалась. Мир поглядеть, людей, мне этого всегда хотелось, но самой-то ехать боязно… Я ж еще при крепости родилась, куда это из души-то денешь. Свободе-то, как я теперь понимаю, ей учиться надо, или уж по наследству чтобы… Девка я к тому же… Я к нему: «Согласная, только обучите меня грамоте!» – мне давно хотелось, а дьячок у нас девок принципиально не учил. Нечего, бывало, говорит, да прилепится жена к мужу своему! Нечего! А Павел Петрович сразу согласился и даже обрадовался вроде. Ого, говорит, да с тобой может быть интересно.
Вот и приехали мы в город. Сошлись. Ничего сказать не могу – не обижал он меня, всегда со смехом да с лаской. Я читать-писать выучилась, он мне вслух книжки читал, словом, забавлялся мною по-всякому. А потом вот… Тут он сразу на попятный пошел: ты ж понимаешь, Вера, я счастием и покоем законной супруги и законных детей рисковать права не имею! Поэтому решай сама. Но мое к тебе благоволение неизменно, и, если решишь остаться, все у нас останется по-прежнему. А ребятенка мы после, когда все утихнет, из приюта заберем и в хорошую семью определим, в деревню, на воспитание. Потом видно будет…
– И что ж?
– Я как Сашеньку-то в приют снесла, так сама не своя стала. Ни думать, ни смеяться, ни уж там читать или еще чего… Все об одном страдаю. Похудела, пострашнела. Как минутка свободная, иду к приюту и стою, стою у ограды… Молока у меня было хоть залейся. Не остановить, не раздоить, ничего. По ночам губы кусала, чтоб не выть от боли. Лексей Павлович меня выручал да нянька евонная, добрая душа, дай ей Бог всего! Ему-то тогда уже чуть не третий годик пошел, но он еще грудь брал, потому что ласковый был и слабый, а матери и вовсе не видел. Вот нянька меня к нему и пускала, а Лешеньку мы уж вдвоем уговаривали: «Пососи, Лешенька, молочка, у тети грудка болит!» Он, масенький, жалел меня, сосал, пока мог, после ласкаться лез. «Тепель, Вела, ладно?» А у меня одна-то боль отступает, а другая… Хоть волком вой. Да еще Лексей Павлович на Сашеньку похож, один отец все же… После Сережа увидал случайно, как Леша мою грудь сосет, матери наябедничал, она на меня орала, ногами топала, няньку едва не рассчитала. Что это я сыночка ее своим бесовским, распутным молоком опаиваю… Леша потом ночью плакал, нянька рассказывала, звал меня. Он сердечный у вас растет, Лексей-то Павлович… Ну а я, как Павла Петровича увижу, так сразу одно: когда Сашеньку из приюта заберем? Ему надоело все, радости с меня никакой, молоком пахнет, и с тела спала, вот он меня и прогнал…
– Как?! – Софи гневно кусала губы, глаза стали вовсе раскосыми, и привлекательность ее в тот миг могла бы сравниться разве что с привлекательностью загнанной в угол кошки.
– Да нет, не выгнал из дома, не подумайте, это ему слишком жестоким показалось бы. Он мне сказал приблизительно так: «Довольно, Вера, это уж совсем далеко зашло. Ты умная девушка и должна понимать свое положение и мое. Я тебе зла не желаю, но отныне запомни: больше уж между нами ничего не будет. А ребенок, что ж, может, потом когда-нибудь я и приму участие в его судьбе. Но ты на то рассчитывать не должна. У меня есть шестеро законных детей. Я об них думать должен».
– Да уж! Подумал! – прошипела Софи.
– Я тот же час решилась. И дня после того разговора не прошло, как я собрала вещи, взяла все деньги, что были, и нянька Лешенькина мне еще пять рублей дала и мсье Рассен пятнадцать…
– Эжен знал?!
– Конечно знал и очень утешал меня, когда я потом хотела руки на себя наложить. Большой души человек был. Он меня и уговорил в деревню ехать. «Что тебе общественный суд? – так он мне говорил. – Ты уж умственно поднялась над своей средой, и этого изменить нельзя. Но в первую очередь ты – мать. Об этом каждая твоя клетка вопиет ежечасно. Забирай ребенка и езжай домой. Пусть твой мальчик немного подрастет, окрепнет. Потом ты наново будешь решать свою и его судьбу. Может быть, обучишься какой-нибудь специальности…»
Вера достаточно точно, вплоть до грассирующего акцента, передала речь Эжена. Софи опять заплакала навзрыд, не вытирая слез.
– Прибежала я в приют, кричу: отдайте моего Сашеньку! А там мне няньки и говорят: поздно ты, девушка, спохватилась. Сашенька твой еще до Покрова помер. Аккурат недельку и не дожил… Не помню, как и вышла оттуда… Когда я за вещами-то к вечеру не вернулась, мсье Рассен тайком слуг разослал меня искать и сам пошел. Меня кухарка в каком-то сквере отыскала, домой привела… Я потом место на фабрике искала, еще где-то… Хрен редьки не слаще. Тем более что Павел Петрович слово сдержал и более никогда меня не тревожил, вроде даже и видеть перестал… Черт меня попутал тогда, должно быть, от горя ума лишилась. Осталась я у вас, потому что хотелось мне ему отомстить…
– Кому? Папе? – с любопытством, сквозь слезы, спросила Софи. – Удалось тебе? А что ты хотела?
– Да я и сама не знала. Так, сладко думать было… Ничего конкретного. Может, гадала, подвернется какой случай… Потом сами знаете что… Застрелился он. Я как бы и обиделась даже. Вот, сбежал от меня…
– О! Это я хорошо понимаю! Я тогда тоже на папу обиделась, что сбежал!
– Ну вот… А как я про ваши-то дела с этим, Дубравиным, узнала, так сразу и подумала… – Вера замолчала, прикрыла глаза.
– Что ж ты подумала? – поторопила Софи, потом спохватилась. – А не хочешь, не говори вовсе. Лежи отдыхай. После доскажешь, когда поправишься…
– После может и не быть, – усмехнулась Вера, снова открывая глаза, не то мутные от вновь поднимающегося жара, не то подернутые мукой воспоминаний. – А перед Господом-то ничего не утаишь… Я тогда решила вам, Софья Павловна, отомстить…
– Мне? – растерялась Софи. – За что ж?
– А ни за что, так просто. Как Павел Петрович со мной. Поиграл и бросил. Мне тоже поиграть захотелось. А уж вы-то на него более всех из детей похожи, да и любил он вас наособицу от других. Сам мне не раз говорил… Вот я и решила найти для вас этого Дубравина… Я уж не сомневалась тогда, что добром все это не обернется, знаю таких… поматросит и бросит… И будете вы в том же положении, что и я. Отольются кошке мышкины слезы…
– Но, Вера, как же так?.. Ведь с тобой-то папа нехорошо обошелся, не я…
– Ну… умер он… будто другие с одного человека на другого злобу свою не переносят… бывает, собаку пнут, слугу, мебель даже… Но это все от дьявола, конечно, я потому и говорю теперь…
– Ну что ж. – Софи тяжело вздохнула. – Сказала, и ладно. Что было, то прошло. Сержа уж нет, обесчестить он меня не успел, хоть я ему и предлагала…
– Опалинского расспросите… И… вы, Софья Павловна, идите теперь…
– Куда ж я пойду? – удивилась Софи. – Я тут буду сидеть, с тобой. Коли ты устала, так спи, а я вот книжку почитаю. Или попить тебе сперва дать?
– Так вы что ж, не поняли меня? – Глаза Веры стали почти круглыми, она приподнялась на подушках, опираясь локтями. – Я вас хотела со свету сжить…
