Ох, не надо сейчас о Мите. Вот он, Николаша, перед ней. Стоит, смотрит, ждет ответа. Надобно же ему что-то сказать. Нельзя же вовсе промолчать. И обидеть нельзя, он-то ко мне с добром, по-честному. Как же сделать?
– Николаша, право, я очень вам благодарна. Но ответить нынче не могу, потому что, как порядочная дочь, должна с родителями посоветоваться. Матушки у меня нет, вместо нее тетя растила. И батюшка в отъезде. Вот вернется он, поговорю с ним да с тетей, тогда и ответ дам. Вы уж простите меня и зла не держите…
– Чего ж! – Николаша поклонился с тенью прежнего высокомерия. – Как вам, Марья Ивановна, будет угодно. Да только тетенькин совет вам заране известен – монастырь, а Иван Парфенович – что ж, какие у него могут быть возражения, коли мы с вами добром договоримся?
– Я поступлю так, как сказала, – неуклонно, однако не в силах поднять взгляд, сказала Машенька.
Николаша поклонился еще раз и вышел, притворив за собой дверь. В коридоре послышался возбужденный шепот братца Пети, явно подслушивавшего под дверью. После Машенька вспомнила, что Николаша ни единым словом с будущей невестой не попрощался.
Шорох за дверью смолк, и стало тихо. Только стучали ходики на стене – деревянные мужик с медведем отбивали минуты топорами по колоде. Да уютно, вполголоса подпевала печка. Да поскрипывала старая мебель. Да возился за стеклом, на подоконнике, воробей, завтракал сворованной где-то корочкой. Маша осторожно опустила крышку рояля, подошла к окну и долго смотрела на воробья, улыбаясь его деловитой суете.
– Дура. Вот дура, – прошептала она, отводя наконец глаза от птицы, – с чего я взяла, что у него ко мне какие-то чувства?
Она имела в виду отнюдь не Николашу. С этим-то все ясно… вернее, стало ясно, как только он ушел. Пока был тут, Маша не могла толком думать. Как под чарами! Еще бы: к ней, хромоногой девке-перестарку, первый красавец явился предлагать руку и сердце! Как он сказал: венчаться и стать хранительницей очага. Вот так сразу и умереть от счастья. Маша тихо засмеялась, закрыв глаза.
Это, значит, он со своим папенькой все рассчитал. Как войти в дело и сколько еще капитала потребно. Ровно с Машино приданое… Или – с маменькой. Она умная, Евпраксия Александровна… Маша смеялась, не замечая того, что все громче всхлипывает, и вдруг поняла, что вот-вот разревется в голос. И испуганно прикусила губу.
А в самом-то деле – почему ж не пореветь?! Все девки ревут от… от любви! Это только ей невместно – дуре, уродине малахольной! Что б там Софи ни говорила… Ох, ей-то говорить легко, она-то… вот приедет Митя, глянет на нее и… Разве возможно иначе?!
От этой мысли стало так худо, что Маша метнулась от окна – не зная куда, зачем… Схватила со стола книжку, пролистала, наугад уперлась глазами:
«…Le’ oracle du mont Carmel, consulte par Vespasien, lui avait promis tous les succes…»
[10]
Господи! И она это читала? И впрямь казалось – интересно?! Значит, поделом ей! Правильно, только тут ей и место, в темном углу за печкой! Она швырнула книжку, шагнула к креслу – взять шаль. Надо сейчас же ехать, сказать…
Куда ехать? Кому сказать?
Споткнувшись, она глянула вниз и, когда увидела, как брошенная книжка лежит на полу, развернув страницы, остановилась. Ой, до чего же все нелепо, до чего же… Книжка чем виновата? Она склонилась, подняла ее. Плакать расхотелось.
Вот и все мои метания, безнадежно подумала Маша, возвращаясь к окну. Воробья уже не было, доклевал корку и улетел. А она?.. Ничего не изменится. Разве пойти замуж за Николашу? Сидеть у него за печкой…
А и пойду! Она даже вздрогнула от неожиданности. Возьму и пойду! Пусть они все… Она не стала додумывать, это было мелочно и неинтересно. Дело в другом, совсем в другом! Пойти-то пойдет, но сперва дождется Митю и спросит: вот это все, что было, – это было просто так или… Да, вот так прямо и спросит, глядя ему в глаза! Ничего, смелости хватит!
И пусть только попробует не ответить.
Ей вдруг стало так страшно, как будто вопрос уже прозвучал. Как будто Митя – вот он, стоит посреди комнаты, глядя ей в спину. И сейчас она услышит ответ. Каков же он будет, ответ-то? Соврет, начнет словеса плести… ох, он умеет! Или честно скажет, что – да, просто так, извините, Марья Ивановна!
Или…
Глава 14,
в которой Николаша Полушкин решительно и не без блеска обустраивает свои дела
– Не охочее нынче время. Зверье – кожа да кости. Кто поверит?
Сохатый с угрюмой усмешкой смерил взглядом молодого красавца, сидящего на поваленном дереве. Да, хорош, хорош. Мерлушковая шапка набок, полушубок навроде гусарского доломана, английское ружье за спиной, ухоженная ладонь с длинными пальцами гладит шелковое ухо гончей. Эдакий большой барин на отдыхе, хоть сейчас в орловское имение. Худо ему здесь, красавчику этому. Не житье. До чего же часто бывает такое: родится человек не там, вот всю жизнь и мается. Хорошо, если не озвереет.
Вряд ли именно такие отчетливые мысли посетили косматую голову бывшего камердинера. Но что-то вроде сочувствия к молодцу в нем шевельнулось. Молодец же изобразил на холеной физиономии ленивую улыбку.
– Да мне что. Я – вольный человек. Брожу себе по тайге где вздумается.
А сейчас еще – вроде как в расстроенных чувствах: ответа жду от девицы, согласится ли составить мое счастие! Так он мог бы добавить, но не стал. Много чести – с разбойником откровенничать.
– Ну? Что ты мне предложишь?
– Да что предлагать? Вы ж вроде все уже рассчитали. Наше дело подчиненное, трудимся как велено.
– Что-то трудов ваших не видно.
– Так оно разве плохо? В поселке уже, сами знаете: спичку только поднести…
– Не твоя заслуга! Климентий еще… Ладно: уговорились – не буду поминать. Но ты ведь не зря меня сюда позвал, нет?
Молодец слегка сощурился. Гончая, которую он перестал гладить, требовательно подтолкнула его руку лбом и подставила другое ухо.
– Не зря, – покладисто подтвердил Сохатый.
Потянувшись, отломил пихтовую веточку, потер в пальцах, понюхал, жмурясь от сладкого, щемящего духа. Торопиться ему было некуда.
– Ну?
– Да я тут мужичка вам нашел. Помнится, вы говорили…
– Какого мужичка?
– Да этого… Вы-то вроде: помер, мол, давно. А он жив-живехонек.
– Это… это ты о ком? – Молодец невольно понизил голос, подаваясь вперед.
– Да забываю все, как его прозвание. Белка? Или Куница?
– Хорек?!
