Проводив глазами третий блин, Софи решительно шагнула в гостиную:
– Леокардия Власьевна!
– А? Это ты, Софи… Что Вера?
– Она уснула сейчас. С ней Надя…
– Бедная женщина. Так сразу на нее всего навалилось… Волки… Хотя я уж теперь думаю: что там по правде-то было? Как-то это все… Волки, они, вообще-то, на людей без лошадей не нападают, они обычно к лошадям… Да ладно, что уж теперь… Еще вот беременность эта… Инженер наш и так-то не подарок…
– Леокардия Власьевна, я хотела вас спросить. По словам Веры, Матвей Александрович, как узнал про ребенка, будто в безумие впал и в тайгу убежал. Отчего это случилось, как вы думаете? Чего ему-то пугаться?
– Ну, это-то как раз не удивительно. Куда удивительнее, что он вообще с ней сошелся…
– Так что ж здесь?
– Здесь, Софи, все просто. Печинога, конечно, образование получил, книги читает и все такое, но ведь наполовину все равно остался диким самоедом. На нем эта половина ясно видна, и приглядываться не надо. В глубине своей темной души он твердо уверен в том, в чем уверена народная молва: он сам и его род проклят. Богом ли, природой, иными законами – я уж не могу тебе точно сказать, как он это конкретно понимает. И основания так полагать, заметь, у него вполне веские. Посему ему просто невыносимо думать про возможного ребенка. Каким он родится, что с ним будет. А если еще допустить, что он по-настоящему к твоей Вере привязался… А это допустить придется, потому что ранее его внимания вообще никто не удостаивался.
– То есть он просто с ума сходит от мысли, что Вера родит от него пруклятого урода и тем загубит свою жизнь, жизнь самого Печиноги ну и, естественно, ребенка. Так?
– Ну, приблизительно так. И никто тут ничего поделать не может. Да и думать об этом сейчас не надо. Потому что ребенка, скорее всего, не будет. Да и сама Вера – выживет ли?
– Это она сама решать будет, – спокойно сказала Софи, явно принявшая какое-то решение. – И в немалой степени это от Матвея Александровича зависит… Спасибо вам, Леокардия Власьевна, за подсказку, я о таком и не подумала…
– Сядь! – Леокардия Власьевна кивнула на стул рядом с собой. Софи села. – Возьми блин. Ешь. В яйца макай. Хочешь, может, варенья?
– Нет, спасибо, и так хорошо. – Софи вдруг поняла, что голодна, и стала жадно, уминая пальцами и пачкая их в масле, запихивать себе в рот еще теплые блины.
Леокардия смотрела с усмешкой.
– Ты, девочка, хочешь сейчас вмешаться в отношения двух взрослых людей, старше тебя чуть не в два раза. Молчи, я знаю. Ты уж готова, у тебя глаза блестят… К тому ж оба родом из того слоя, умственной и душевной жизни которого тебе ввек не понять. Но ты между тем уверена?..
Софи с набитым ртом несколько раз энергично кивнула.
– Что ж тебе право дает?
– Вера с Матвеем Александровичем похожи. Оба много пережили раньше. Пусть будет им счастье.
– Но что ж тебе право дает? – настойчиво повторила Каденька и вытянула худую шею в ожидании ответа.
– Я так хочу! – отвечала Софи. – Я родилась же зачем-то. Чтобы смотреть? Нет, наверное. У меня внутри стучит что-то, говорит, что я делать должна. Вы же, Леокардия Власьевна, сама такая. Что ж вы спрашиваете? То, что у Веры с Матвеем Александровичем, это редко бывает. Им небо должно помогать, звезды, медведи в тайге – я так понимаю. И мешать тоже многие. Я сейчас еду к нему. И вы меня не держите.
– Я не держу, – вздохнула Леокардия. – Если б верила, сказала б: помогай тебе Бог! А так… Не знаю…
Софи заглянула в Верину каморку, молча кивнула Наде, которая, сидя на сундучке, читала журнал и одновременно, не глядя, вязала что-то длинное и узкое.
Потом, у себя, развернула на столе обрывок листка. Его она нашла вчера в Верином сундучке, когда вместе со Светланой искала рубашку, чтобы переодеть горничную. На листке округлым и крупным Вериным почерком были написаны стихи:
Ах, боже мой!
Зачем в тревоге
Вы все стоите на пороге?
Ах, боже мой!
Чего б вам не уйти домой?
Зачем во мгле, из ночи бурной
Приплыл ваш челн в волне лазурной
Ко мне?
Чего ж вам дома не сидится?
Ведь лебедь белая не птица – а сон и бред.
В перстах Эос розовокрылой,
Что было мило, то постыло.
Спасенья нет.
Ясно было, что стихи, прилежно руководствуясь рекомендациями Левонтия Макаровича, сочинила сама Вера. Глядя на неровные строчки, Софи неожиданно грубо выругалась, скомкала листок и почти выбежала из комнаты.
Матвей Александрович Печинога сидел боком к окну и что-то писал в желтой тетради. Гладко выбритое лицо его было исполнено сосредоточенного внимания. Одет, как всегда, тщательно. В комнате образцовый порядок, все вещи на своих местах, кровать аккуратно застелена, на полу – ни пылинки.
Все увиденное Софи не понравилось.
«В общем, ни малейшего следа внутреннего раздора или душевных страданий», – подытожила она. Воображение тут же нарисовало потребную ее ходу мыслей картину: Печинога, заросший трехдневной щетиной, сидит посреди полного беспорядка и тупо глядит в стену. Перед ним – полупустой штоф, мутный стакан, наломанная неровными ломтями закуска…
«Глупость!» Софи усмехнулась
[11]
.
Из угла поднялась огромная мохнатая собака и молча, насторожив уши, остановилась перед Софи, не пуская ее в комнату. Губы псины подрагивали, чуть-чуть обнажая желтоватые клыки, – не то рычание, не то саркастическая улыбка.
Печинога наконец заметил Софи, воздвигся из-за стола ей навстречу. Его промороженный каменный взгляд напоминал о тех геологических диковинках, которые демонстрировал во время давешней зимней экскурсии Коронин.
– Софья Павловна! Удивлен. Однако проходите. Баньши, иди на место! Проходите и устраивайтесь, где вам удобно. Прикажете ли запалить самовар? Чаю? Или, может быть, кофею изволите?.. Чему обязан?
Позволяя инженеру снять с себя полушубок, Софи рассмотрела его почти вплотную и сразу же заметила сбитые в кровь костяшки на огромных кулаках и губы, сплошь покрытые желтым струпом, как у лежащей в горячке Веры.
«Что я знаю обо всем этом? Куда я лезу?!» – с мгновенным ужасом подумала Софи, но тут же отбросила эту мысль как трусливую и недостойную.
Если бы Печинога выбрал другой стиль для отпора этому бесцеремонному вторжению, он, пожалуй, мог бы добиться успеха. Кто знает, если б он стал грубо орать, высмеивать или гнать Софи, она, и так чувствующая себя не особенно уверенно, могла бы, вероятно, пойти на попятный. Но куртуазный стиль… Здесь надежд не было изначально. Где уж бедному сибирскому инженеру-полукровке тягаться в светских уловках с прирожденной петербургской аристократкой?!
