Подобные замки здесь были в моде еще с довоенных времен, когда воровитая шпана, вроде Сашки Покрышкина – ставшего, правда, потом на удивление всему СССР трижды геройским летчиком-истребителем – любила почистить эти сарайки и погреба от излишков продуктов и других полезных вещей. Сейчас же в этих сараях кто-то держал хряка или пяток кур, недорезанных еще со времен Хрущева, который, в свое время издал указ, о запрете разведения всякого там мироедского скота и бестолковой птицы внутри городской черты любого поселения, начинавшегося со статуса поселка городского типа. Вот с тех пор-то и стало дорожать мясо, масло и водка, что было недопустимо при Сталине, когда каждый год рапортовали о снижении цен на прошлогодние ботинки, противогазы, тюбетейки и прочий товар первой необходимости.
А ведь как тогда было хорошо нам, школярам! Помню, как по окончанию пятого класса, на предпоследнем занятии мы, с классным руководителем, обсуждали, кто из учеников и сколько возьмет на летние каникулы на вырост совхозных цыплят, которых назавтра привезут в школу, с тем, чтобы осенью вернуть совхозу полноценных курочек. Намерения у учеников были всякие: кто хотел взять всего лишь пяток цыпок, а кто и все двадцать пять. Я лично, только из скромности, вызвался вскормить пятнадцать птичек.
Так тогда начинали разворачиваться первые продовольственные программы, а вовсе не во времена Брежнева, как считают некоторые ученые, и никто об этом в те времена не кричал во всю глотку из каждого радиоприемника.
Правда, в тот раз нам, примерным пионерам и надежной опорой комсомола, крепко не повезло – совхозная машина застряла на пути в город где-то в бездорожье, и с выращиванием птицы вышел облом. Когда же нам сделали точно такое же предложение после шестого класса, я отказался – затребовал гусят, ибо полагал, что по прошествии года, я порядком повзрослел, набрался новых знаний по птицеводству, и мой статус сильно возрос, да и год закончил я без троек. К сожалению, и в тот раз мне не удалось внести посильный вклад в развитие советского птицеводства, поскольку этот отсталый совхоз не разводил не только гусей, но и даже страусов.
…Итак, я зашел в обшарпанный подъезд, стены которого были испещрены непотребными словами и разными развратными рисунками, и по деревянным, с облезлой краской, ступеням, обитых железным уголком, поднялся на второй этаж. Здесь стоял плотный запах давно обжитого дома, состоявший из ароматной смеси детских нестиранных пеленок, кошачьих какашек, жареной камбалы и еще чего-то очень интимного – того, что обычно, до потери сознания, ударяет в нос при посещении моечного отделения общественной бани.
Двери в квартирах здесь были старого образца – толстые, добротные – не такие хлипкие, какие ставили в хрущевках и панельных девятиэтажках, которые можно запросто вышибить, если невзначай толкнуть их плечом. Но, несмотря на их основательность, шумок из квартир проникал и в подъезд: где-то гавкала собака, где-то плакал ребенок, откуда-то вырывалась пьяная, угарная песня, а где-то какой-то мужик матерно требовал у жены немедленного выполнения своего супружеского долга.
У искомой квартиры с номером «6» я на минуту остановился, сомневаясь в том, правильный ли адрес дал мне Баал-берита? Неужели начальник Цымбалюк живет здесь, у заводской трубы вместе с пролетарием, а не на улице Станиславского – центральной улице левобережья, где жили все начальники завода «Сибсельмаш»? Или я пока не разбираюсь в производственных рангах, и начальник участка, это не что-то близкое к директору завода, а нечто наподобие простого бесправного мастера? Как оказалось впоследствии, это было именно так, но тогда я этого не знал и еще раз перепроверил, взятый с собою, адрес. Нет, все было правильно, и я постучался.
Дверь мне открыли, даже не спрашивая, кто пришел. Меня встретила невысокая китаянка средних лет, низенькая и плотная, одетая в шелковый черный халат, расшитый золотыми дракончиками. На ее ногах были тапочки с загнутым кверху носком и без задника. Однако странным было то, что лицо ее, черты которого не вызывали сомнения в ее национальной принадлежности, было украшено серыми глазами и обрамлено белобрысыми кудряшками совершенно естественного, некрашеного цвета.
Тем не менее, то, что она была китаянкой, я нисколько не сомневался. Ибо совсем недавно, еще до первой экспансии китайцев в Россию, то есть до того, как Хрущев поссорился с Мао, и русские и китайцы были братья навек, их тут было пруд пруди. Приезжали к нам в Новосибирск на заводы и в ФЗУ учиться и осваивать наши станки, которые мы эшелонами отправляли нашим новоявленным брательникам. Так что я их тут повидал немало и мог отличить, по крайней мере, от казахов. Но еще до того, как я успел снова засомневаться, туда ли я попал, китаянка спросила меня на чистейшем русском языке:
– Вам кого, молодой человек?
– Да мне Александр Петрович, вообще-то, нужен, – неуверенно ответил я.
– Проходите, прошу вас.
Женщина запустила меня в коридор, и громко крикнула:
– Саша! Это к тебе…
Она ушла на кухню к столу и своим плиткам, где что-то готовила, и откуда доносились ароматные и пряные запахи. Вместо нее в прихожую из комнаты вышел мужчина невысокого роста, худощавый и жилистый, одетый в трико и тоже в, очевидно, китайскую, красную шелковую жилетку прямо на голое тело. Ему было под сорок и у него были жесткие, рубленые черты лица и серые ясные глаза под кустистыми бровями. Темные, непослушные волосы его были зачесаны назад, по моде сороковых – пятидесятых годов, которые рассыпались, и он их поминутно поправлял рукой.
– Здравствуйте, Александр Петрович, я к вам от товарища Баал-бериты. Меня Николаем зовут, я студент, – представился я.
– О-о! От профессора Баал-бериты? Жив еще старина? Он что, теперь тоже в Советский Союз перебрался? Никак преподает здесь, в Новосибирске? – Александр Петрович подобрел и сделался радушен лицом.
– Этого я не знаю, мы с ним в библиотеке случайно встретились, поговорили, и он меня к вам на консультацию направил.
– Да, давненько мы с ним не виделись! Это сколько лет-то прошло с сорок седьмого года? Уже поболее двадцати будет. Мы тогда с ним под Чунцином в монастыре искусству у-шу вместе обучались. Умнейший и интеллигентнейший был человек, должен сказать, ходячая энциклопедия, прямо-таки! Простите, еще раз повторите, как звать-величать-то?
– Николай.
– Ну, мое имя ты знаешь, – непринужденно перешел он на «ты», – проходи, милости просим.
Я разулся, но в комнату прошел в носках, ибо ни одни тапочки под мой сорок пятый размер не подходили.
Комната была обставлена по-советски – никелированная кровать, гобеленовый диван-книжка, белый сервант, прочные стулья, с обитыми тем же гобеленом сидушками. Но в ней присутствовали и элементы иной, очень древней цивилизации: расставленные по всем углам бронзовые лягушки и китайские болванчики, болтающие, при малейшем прикосновении своими головками, словно подсолнухи на ветру. Красные, шелковые, вышитые тиграми и драконами, тряпицы на стенах, межующиеся с несерьезными пасторальными картинами, героями которых были императоры, их наложницы, воины и танцоры. Фоном на этих картинках обычно служили горы, кривенькие, воздушные, как паутина, деревца и озера, населенные цаплями. На низеньком столе у окна, застеленной тоже шелковой, зеленой скатертью, свисающей до самого пола, красовалась настольная лампа в виде китайского бумажного фонарика. Телевизор «Неман», стоящий на светлой, лакированной тумбочке, также был накрыт красной, шелковой тряпицей, служащей подстилкой под антенну и ажурную, тонкую фарфоровую вазу, расписанную на все те же национальные, китайские мотивы – легко и непринужденно, словно кисточка с краской порхнула по ней, мимолетно, как бабочка. Стены и потолок были чистейшей, ровной белизны.
