– Он говорит, ему очень жаль, что так все получилось, – сказала Элизабет. – И предлагает встречаться с тобой после школы. Знаешь, не надо вести себя с ним так неучтиво. Он нам ничего не должен, но проявил столько великодушия.
– А ты с ним виделась? – спросила Эмма встревоженно.
– Он хороший человек, – промолвила Элизабет. – И искренне заботится о тебе. Что ты еще от него хочешь?
– Я ничего не хочу… я… я… – Однако решимость девочки дала трещину.
На следующее утро мистер Энглеторп сам пришел за ней.
– Эмма, – сказал он, – мне очень жаль, что со школой Агассиса ничего не вышло. С другой стороны, может, оно и хорошо. И даю тебе слово – для воспитания молодого ученого я ничуть не хуже его, а, пожалуй, даже лучше. Так и впрямь лучше. Теперь у него не будет возможности заразить тебя своим упрямством. Почему бы тебе не прийти ко мне завтра во второй половине дня?
– Не могу, – помотала головой Эмма, уперев взгляд в стол. – После обеда у нас всякие занятия.
– Занятия?
Эмма кивнула. Послеполуденные занятия в сомервилльской семинарии состояли из изучения Библии, уроков кулинарии и «физической подготовки» – которая на деле выражалась в том, что группа девочек с бадминтонными ракетками в руках шагает по кругу, сплетничая и хихикая под неодобрительным взором сестры Хельги.
– Поверь мне, – заявил мистер Энглеторп, – всегда есть способы обойти правила любого заведения. Я взял в привычку гнуть правила, как мне удобнее.
На следующий вечер он вернулся в их жилище со справкой от врача, где Эмме выносился странный диагноз – остеопеления, или «изворотливость костей», освобождавший ее от молитв и любых физических нагрузок.
– Чудовищный диагноз, – заметил он звучным, очень медицинским тоном, старательно сохраняя на лице серьезное выражение, но не выдержал и расхохотался.
Эмма опасалась, что семинария решит проконсультироваться с каким-нибудь другим врачом, но ректор Мэллард вызвал ее в свой кабинет, изъявил искренние сочувствия по поводу столь изнурительного заболевания и отослал ее – на свободу, в тайный сад.
– Изворотливость костей? – пощелкал языком мистер Энглеторп, открывая ей дверь. – Да, совсем бдительность потеряли…
– А можно мне?.. – с запинкой пролепетала Эмма. Всю ночь ее преследовал один и тот же сон: она проходит через ворота особняка на Куинси-стрит, но навстречу ей вылетает лишь толпа учениц, распевающих на все лады: «Эмма-Эмма-Эмма. Эмма Остервилль. Скучная, противная, как труха и гниль».
– Да?
– А есть тут какой-нибудь черный ход, через который мне можно приходить?
В первую минуту мистер Энглеторп растерялся, потом по его лицу скользнул луч понимания.
– Ах, ну конечно же. Великие умы мыслят одинаково. Я изобрел ровно такую вот потайную дверь в заборе на те времена, когда… когда не очень лажу с моим хозяином.
И так их совместные занятия возобновились. Почти каждый день после обеда Эмма украдкой отодвигала доску в заборе, проскальзывала в щель и попадала в тихое уединение сада. Мистер Энглеторп научил ее обращаться с компасом, сачком и банками для сбора образцов. Вместе они сделали для ее класса по натуральной истории обширнейшую выставку жуков, водящихся на пашнях Новой Англии. Выставка принесла Эмме немало похвал от сестры Макартрит, наставницы по научным дисциплинам, и еще больше долгих странных взглядов от товарок по школе. Очень быстро стало ясно, что Эмма с ее изворотливыми костями и любовью ко всяким веткам и ползучим тварям совершенно не годится для разговоров о мальчиках.
{122}
Мистер Энглеторп посвятил ее в классификационную систему Линнея и посоветовал обратить особое внимание на школьные занятия латынью, поскольку все научные названия именно оттуда. Вместе они подробно изучили несколько семейств вьюрков. Похоже, именно по ним мистер Энглеторп особенно специализировался, хотя Эмма очень скоро осознала, что на самом деле у него вовсе нет никакой специализации – он поклевал слегка каждую дисциплину, от медицины до геологии и астрономии. Ученичество у человека энциклопедических знаний заставило Эмму видеть в науке не столько набор дисциплин, среди которых надо выбрать себе поле деятельности, сколько цельную, проникающую в каждую частицу твоего существа систему взглядов на мир. Неиссякаемая любознательность не покидала мистера Энглеторпа нигде – ни в ванной, ни в лаборатории – словно бы некие высшие силы повелели ему непрерывно распутывать великий узел бытия. Собственно говоря, истовость, с какой мистер Энглеторп распутывал этот узел, ничем не отличалась от религиозного пыла, к которому призывал юных девиц ректор Мэллард, «дабы юные джентльмены всегда знали, что вы добрые христианки, благочестивые духом и телом, и вам смело можно предложить руку и сердце».
В сущности, ее жизнь делилась надвое вопросительным знаком религии – дневные занятия, сплошь да рядом обуславливаемые личными предрассудками сестер-наставниц («Никогда не мойтесь при свете!» – заклинала сестра Люцилла) и изучением Закона Божьего, казались прямым противопоставлением точности сжатых и лаконичных заметок мистера Энглеторпа в полевом журнале наблюдений. Умение сфокусироваться на тончайшем волоске и описать его свойства так отличалось от грандиозности Господнего утверждения: «Все твари, что пресмыкаются по земле, нечисты». Он сказал Моисею в Книге Левит, 11:45: «Ибо я – Господь, выведший вас из земли Египетской, чтобы быть вашим Богом; итак будьте святы, ибо Я свят». Как мог Он утверждать, будто все твари, пресмыкающиеся по земле, нечисты? Где у Него доказательства? Где Его полевой журнал?
Несмотря на эту брешь, остаточное присутствие веры в их жизни, судя по всему, не выходило из ума у мистера Энглеторпа. Эмма много раз видела, как он выскакивает из большого дома весь разгоряченный, а потом бродит кругами и яростно жестикулирует, точно кукловод, прежде чем наконец присоединиться к ней в каретном сарае. Тогда они первые несколько минут сидели молча, но потом, не в силах сдержать досады, он пускался в пылкие тирады о естественном отборе и косном упрямстве Агассиса, о конфликте между «чистой наукой» и Агассисовой фирменной «натурфилософией», основанной на постулате о направляющей длани Творца.
– В теории-то оба поля – что наука, что религия – адаптивны по своей природе, – рассуждал мистер Энглеторп, ковыряя носком ботинка гравий на дорожке. – Поэтому-то они так успешно и распространяются – в них всегда есть место для новых интерпретаций, новых идей. Во всяком случае, так мне представляется религия в идеальном мире. Конечно, услышь иные мои знакомые, что я тут сейчас говорю, они заклеймили бы меня еретиком и науськали бы толпу повесить меня. Но вот в чем состоит мой вопрос – как можно хранить простой текст и не редактировать его? Ведь текст изменчив по сути своей, он эволюционирует.
