— Мне, право, не хотелось бы говорить, поскольку нет никаких доказательств, подтверждающих мою теорию.
— Вашу… теорию?
Кэрролл снова скрестил ноги. Пока он ворочался в своем кресле, я заметила, что у него на пиджаке, на внутренней стороне воротника, красными нитками вышито его имя.
— С моей стороны неразумно было бы далее распространяться на эту тему. Я и так слишком много сказал. Как бы то ни было, Питер находил мои подозрения необоснованными.
— А Стрэчмен? — спросила я. — Он-то почему молчал про Лилу и Мак-Коннела?
— Ах да, Стрэчмен. Интересное, знаете ли, дело. Стрэчмен свое молчание использовал как инструмент давления.
— На кого?
— Мы с Питером сообща готовили один доклад. Сам по себе Стрэчмен ни за что не сумел бы подобраться ко мне. Откровенно говоря, я его недолюбливал. Полная противоположность Питеру: себе на уме, скрытный, капризный. И завистливый — как в личном плане, так и в профессиональном. Ручаюсь, он бы дорого дал, чтобы поменяться с Питером местами — заполучить его прирожденный талант, не говоря уж о любви Лилы.
— Он сох по Лиле?
— О да. Но несмотря на то что за право встречаться с ней он пожертвовал бы собственной правой рукой, Стрэчмен завидовал ее математическим способностям не меньше, чем талантам Питера, а может, даже больше.
— Но Гильбертовскую премию он получил.
— Да, получил, получил. — Кэрролл насупился. — Если б не давнишние изыскания, которыми он занимался на пару с Питером, не видать бы ему премии как своих ушей. Именно та работа лежала в основе его реферата по гипотезе Ходжа. Автором каждой истинно оригинальной мысли, явившейся на свет в этом сотрудничестве, был Питер. Но поднимать шум по такому поводу не в характере Питера. Так или иначе, когда погибла ваша сестра и явилась полиция, Стрэчмен поклялся молчать, — при условии, что мы с Питером возьмем его в соавторы нашего доклада.
— И вы согласились?
— Поймите, Питер был очень дорог мне. Он и сейчас мне дорог. Не знаю, в чем тут дело, но он всегда вызывал у меня отцовские чувства.
Внезапно Кэрролл широко улыбнулся и встал, протягивая мне руку:
— Было очень приятно поговорить с вами, Элли, но мое время вышло. Жена будет волноваться, куда я пропал.
— Большое спасибо, — сказала я, пожимая ему руку.
— Не позвонить ли охране? Они пришлют кого-нибудь проводить вас до машины. Береженого, знаете ли…
— Не стоит.
Я повернулась к двери, и тут мне пониже поясницы очень легко опустилась его рука. Привычный для мужчин жест, одновременно галантный и снисходительный, две стороны одной медали. Мне в таких случаях всегда становится как-то неловко.
— Мне вот что хотелось узнать, — проговорил он, в то время как его рука по-прежнему покоилась на том же интимном месте.
Я развернулась к нему лицом, и его рука повисла в воздухе.
— Да?
— Лила — она когда-нибудь говорила обо мне?
— Да, говорила.
У него расслабились плечи, на лице заиграла слабая полуулыбка.
На этом мы и расстались. Я не стала уточнять, что упомянула она его лишь раз, и то мимоходом, как блестящего профессора, с которым ей хотелось бы поработать. Мак-Коннел, дружба с Кэрроллом и вечера в его доме — все это было тайной, которой Лила со мной не поделилась.
По длинному коридору летело эхо моих шагов. Я поравнялась с дверью, на которой висела небольшая табличка — «Стэнфордский математический журнал». Из-под двери выбивалась узкая полоска света. Не в этой ли комнате Стрэчмен застиг Лилу и Мак-Коннела много лет назад?
С ключами в руке я торопливо подошла к машине, которую в нарушение всех правил оставила прямо перед факультетом. Кто-то успел подсунуть под «дворник» белый конверт. Что там у нас? Штрафной талон за парковку в неположенном месте. Контролеры явно не дремлют.
Тридцать три
Несколькими днями позже, подъезжая к зданию нашей компании, я приметила серебристую «тойоту» Генри. Когда я вошла, Дора присвистнула:
— Куда это ты так вырядилась?
— Представляешь, оказалось, что все остальное в стирке, — затараторила я.
Все-таки, наверное, черная узкая юбка и сапоги до колен — это перебор. Не помню, чтобы я когда-нибудь так одевалась на работу.
Дора подмигнула:
— Генри понравится.
В дегустационном зале я принялась готовить последние образцы кофе: «Желтый бурбон» из Сальвадора, панамский «катурра» и «пиберри» из Коста-Рики. Я только успела разлить кипяток по чашкам, когда из обжарочного цеха появился красный, распаренный Генри. Что-то в его облике изменилось, я не сразу сообразила, что именно.
— Ты постригся!
Он смущенно провел рукой по волосам.
— Пошел в свою старую парикмахерскую, но Дотти там больше не работает, а новенькая чересчур увлеклась.
— Неплохо смотрится.
— Ты короткую стрижку всегда терпеть не могла.
Я улыбнулась:
— Ничего, отрастут.
Он подтащил стул, развернул его спинкой вперед и уселся верхом. Эта его привычка почему-то всегда умиляла меня.
— А помнишь, как ты тогда сама меня стригла?
— Помню. Думала, тут нам и конец придет. Ничего себе начало романа.
— Да уж, парикмахер из тебя неважнецкий, — фыркнул Генри. — Но главное в другом: ты первая, кому я доверил свою голову.
Я почувствовала, что к щекам прилила кровь. С чего бы это? Если двое взрослых людей были так близки, как мы, и так долго, как мы, — какие могут оставаться причины для смущения?
Я взяла свою увесистую ложку и разбила корку на кофе, радуясь, что есть чем заняться.
— Остыл, — заметила я. — Придется начинать все сначала.
Он что-то сказал. Мне показалось, что я ослышалась.
— Что?
— Я говорю: может, нам так и поступить? Мне и тебе. Начать все с начала.
Я отложила ложку.
— Ты серьезно?
— А что, разве это такая уж безумная мысль?
— Но ведь три года прошло, Генри!
— Я не переставал думать о тебе.
— Сколько я тогда ждала, что ты вот-вот одумаешься и вернешься. Не верила, что все может кончиться так вдруг. Но ты не вернулся, и я решила, что, должно быть, любила тебя гораздо больше, чем ты меня. Других объяснений у меня не было. А теперь ты здесь. Мне бы убить тебя надо!
— Нет, если уж на то пошло, все было как раз наоборот, — заявил Генри. — Это я любил тебя больше, чем ты меня!
Я замотала головой:
