– Я солгала, – призналась она. – Люди заметят. Конечно же, я замечу.
Никакого ответа.
Оливию охватило разочарование. Но она стояла перед ним на коленях по одной простой и глупой причине: Оливия не могла забыть все написанные им заметки – блестящие размышления об улучшении, о добродетели, и сильные, но неряшливые речи, словно он разрабатывал проект за проектом, требуя от себя все большего – ради людей, незнакомцев, с которыми он никогда не увидится, но которые могут выиграть от его трудов.
Оливия смотрела на Марвика – измученного и прекрасного, ушедшего глубоко в себя, и ее охватило какое-то непонятное – горько-сладкое – чувство. Неужели для него нет пути назад? Неужели он не понимает, что сделал свой выбор и что этот выбор – отшельничество?
Действуя в порыве отчаянной смелости, Оливия прикоснулась рукой к его лицу, слегка приподняла его подбородок, как однажды сделал он сам, только далеко не так ласково.
– Посмотрите на меня, – прошептала она.
Оливия была потрясена, но одновременно испытала чувство ликования, когда его ресницы приподнялись. Она вздрогнула, когда они посмотрели друг другу в глаза; каждый вздох становился все более поверхностным и давался ей все труднее.
Его кожа казалась теплой и чуть грубоватой из-за бороды. Но он производил впечатление человека. Оливии было так просто думать о нем как о чудовище или как о манекене – слишком угловатом, слишком безупречном, чтобы представить, что он соткан из обычной плоти.
Однако герцог – всего лишь человек. Всего лишь и целиком – мужчина. Оливия ощутила, как по его телу пробежала легкая неровная дрожь, почувствовала непреклонность, с помощью которой ему удавалось сохранять спокойствие. Ему пришлось приложить огромные усилия, чтобы изолировать себя. Но от чего?
– Вы же гораздо внушительнее, чем кажетесь сейчас, – прошептала она. – Почему вы так настойчиво прячетесь?
Герцог не ответил. Но не отвел глаз. Слова были в его глазах – магнетических, притягательных. Он был силой гравитации и не должен был ограничивать себя – пусть даже в эти мрачные мгновения – этим маленьким, темным пространством, которое он для себя создал. От него исходила сила, напоминающая невидимую волну, захватившую Оливию, вытянувшую воздух из ее легких – именно такова была сила его взгляда. Герцог был больше этой комнаты, больше этого дома. Так почему он пытался сделать себя таким маленьким?
– Вы заслуживаете лучшего, – сказала Оливия. – Дайте мне пистолет.
Один уголок его рта приподнялся. Мертвая улыбка – леденящее, безжизненное выражение.
– Ты понятия не имеешь, кто я, – промолвил он. – Девочка.
«Я знаю больше, чем ты предполагаешь», – пронеслось у нее в голове. То, что Оливия знала о нем – о его безжалостном отношении к брату, о несправедливом поступке по отношению к лорду Майклу и Элизабет, – помогало ей оправдать свой предстоящий обман. Но бумаги, которые она прочла…
Она отодвинулась. Стоит ли помогать ему? Ведь помыслы у нее черные – с начала и до конца.
– Когда-то вы были хорошим человеком, – произнесла она, вставая. – И вы можете снова стать им. Дело только за вами.
– Хорошим человеком? – резко переспросил он. – Спасителем бедных, вы хотите сказать? Ангелом-хранителем?
Герцог выплевывал эти добрые слова с таким видом, словно они были худшей на свете клеветой.
– Да, – кивнула Оливия. Когда-то брат очень любил Марвика. И, судя по публичным документам, он заслуживал этой любви. Предательство жены свело его с ума, но прежде… – Вы совершали замечательные поступки…
Оливию заставила замолчать его улыбка. Она перерезала его лицо, словно по нему полоснули острым ножом.
– Несмотря на то что вы тут видели, вы все еще верите этому? Вы полагаете, что газеты писали правду. Вы глупы, миссис Джонсон.
Оливия прерывисто вздохнула. Ему больше не напугать ее. Скрестив на груди руки, она опустила взгляд на него.
– Разве не вы были автором законопроекта о реформе образования? Не вы ли защищали рабочих, пострадавших при пожаре на фабрике в Халлиморе? Разве не… Не вы ли спонсируете больницу вашего брата?
– О да, – язвительно произнес герцог. – Какое резюме! Очень впечатляет! А то, чему ты стала свидетелем в этом доме… Как оно сочетается с твоим благородным описанием? Скажи мне, девочка, с помощью каких хитросплетений ты составила это описание, подходящее моей репутации?
Оливия открыла рот, но придумать подходящего ответа сразу не смогла. Как удивительно, как противоестественно, что он должен просить ее защитить его… от него самого!
Она, конечно, может солгать. Может извиниться за его поведение. Но даже то, что она тайком узнала, не могло извинить происходящего.
– Я не знаю, – безучастно промолвила она.
– Нет, знаешь, – возразил Марвик. – То, что ты видела в этом доме, – правда. Я – именно такой человек и был таким всегда. Теперь тебе это известно. – Он пожал плечами. – И мне тоже.
Эта философская болтовня неожиданно разозлила Оливию. Сначала пугает ее своим пистолетом, а потом несет эту чушь…
Она отступила на шаг.
– Как я вижу, вы очень себя жалеете, – резко промолвила она. – Простите меня, конечно, но какая это жалкая причина совершать самоубийство! Даже в фарсе придумали бы мотив получше.
Герцог рассмеялся.
– Совершать самоубийство? Миссис Джонсон, в этом пистолете четыре пули, но ни одна не предназначается мне.
У Оливии перехватило дыхание. Она молила бога о том, чтобы лицо не выдало ее чувств, ведь, кажется, она поняла, о ком идет речь.
– И вы не спросите, для кого они? – тихо поинтересовался он.
– Нет. – Четыре пули – хватит по одной на каждого, кому писала его жена… с кем она ему изменяла. – Это не мое дело.
– И когда же это тебя останавливало? – Оттолкнувшись от пола, герцог легко поднялся – раз, раз, раз… Он на несколько дюймов выше ее, а это почти невероятно. Оливия не привыкла смотреть на кого-то снизу вверх, так что, разумеется, ее не стоит обвинять в том, что ей пришлось сделать еще один шаг назад. – Так вы больше не будете снова заманивать меня в мир? – лениво спросил он. – Потому что если я это сделаю, то вовсе не для того, чтобы спасать сирот.
Наконец она поняла! Именно поэтому он отказывался выходить: герцог понимал, что если выйдет из дома, то отправится убивать людей, сделавших из него рогоносца.
И тут ей пришла в голову чудовищная мысль: если он убьет Бертрама, ее жизнь станет намного проще.
Оливия затаила дыхание, ужасаясь собой – и им, конечно, тоже. Стоя, герцог казался более легким, простым, словно это был человек, привыкший подолгу заниматься спортом на воздухе, держать себя в руках, и он уже совсем не походил на ту безмолвную, впавшую в транс, страдающую душу, которую она встретила несколько минут назад.
