– Садысь, Дэд, потолкуем, – заговорил Шамиль размеренным, убийственно-спокойным голосом, впиваясь в Игоря Николаевича черными горящими глазами, – рассказывай, зачэм пришел?
Комбат присел, решив играть некоторое время по их правилам, с учетом их нравов и традиций. Он ощутил твердый холод скальной породы под собой.
– Ты сам знаешь, Шамиль, – начал Игорь Николаевич спокойно, хотя чувствовал, как мешает ему сконцентрироваться предательски клокочущее в груди сердце. – Двое моих людей у тебя, но они ничего не сделали такого, за что надо платить головами.
– Плохо знаэшь своих людей, Дэд. Они сбили нашу машину и сдэлали это нарочно. Покалэчили моего человека…
Шамиль говорил один и говорил медленно, как будто смакуя каждое слово, наслаждаясь своей властью и тем, что только он и никто иной решит судьбу двух российских военных. Игорь Николаевич подумал, что ему никто не посмеет помешать, даже он. И когда комбат смотрел на этого чернобородого бойца в широкополой шляпе, какие носят пограничники, оглядывал его добротный разгрузник, из левого верхнего кармашка которого торчал гранатный запал с кольцом, сомнения в успехе исполинским червем стали заползать в его душу. И все же он решил напомнить об оказанной когда-то услуге.
– Шамиль, я пришел как старый знакомый, – он хотел сказать «как старый друг», но передумал. – Я очень прошу отпустить этих двух людей, ну хотя бы в память о нашей встрече в Гудауте.
После этих слов глаза Шамиля внезапно вспыхнули холодным обжигающим огнем. Так загораются глаза боксера, когда он во время поединка вдруг видит, что противник непоправимо открылся и стал уязвим.
– Ты знаэшь наш обычай, знаэшь, что все уже рэшено… Но для тэбя путь свободен. Батальон может идти…
Игорь Николаевич заскрежетал зубами от бессильной ярости, он понял свою ошибку. У этих людей никогда ничего нельзя просить! Они хуже закостенелых вертухаев, гораздо хуже. Просьба ими всегда расценивается только как слабость. Теперь Шамиль вызывал в нем отвращение, а также растущее желание вцепиться ему в глотку, привязать к дереву и пальнуть из гранатомета, чтобы ошметки его дрянного тела разнесло ветром. За своих он будет бороться до конца. Это святое дело, и он, лично он, отвечает за их души, он – их ангел-хранитель.
Некоторое время комбат молчал, низко наклонив голову. Затем поднял ее и, глядя прямо в глаза Шамилю, твердо, как тяжелую штангу, выжал из глотки слова:
– Я без своих не уйду. И отсюда, – тут Игорь Николаевич кивнул в сторону лагеря, – тоже никто не уйдет.
Шамиль выдержал взгляд, да Игорь Николаевич и не ожидал его испугать. Выражение лица горца оставалось абсолютно бесстрастным, безэмоциональным, как будто замороженным. Едва видимая насмешка вынырнула из недр его естества и тут же ящерицей ускользнула, упряталась в норку скрытной души. Глаза же его пронизывали насквозь, заглядывали в самое нутро, ощупывали Игоря Николаевича. Теперь противники смотрели друг на друга в упор, как будто проверяя твердость намерений. Но это оказалось тяжелым испытанием для обоих, и они одновременно отвели глаза в разные стороны. Как два автомобиля, мчащиеся лоб в лоб на бешеной скорости и в последний момент разом избегающие столкновения. Оставаясь при этом непримиримыми.
– Дэло твое. Будэт много крови… Много бэссмысленных смэртей. Это твое рэшение.
Теперь Игорь Николаевич уловил, что дальнейшее затягивание разговора ничего ему не принесет. Началась психологическая борьба, и все, на что он мог рассчитывать, – поставить точку, чтобы мяч остался на поле противника. Вопрос лишь в том, выпустят ли его самого из этого каменного мешка. Но все равно надо рискнуть. Если у Шамиля остались прежние отношения с полномочными людьми в Москве, он не посмеет причинить ему вред. Одно дело, прикрываясь обычаями, убить солдата и офицера, и совсем другое – комбата, пришедшего на переговоры. Эти мысли молнией пронеслись в голове у Игоря Николаевича, и он решился.
– Пусть все будет, как будет. Я все сказал, – молвил, он, поднимаясь и удивляясь тому, как волна холодного спокойствия прошла по всему его телу, словно превратив его в бронзовый, невосприимчивый ни к чему монумент. – Я буду ждать своих людей ровно полчаса.
Затем Игорь Николаевич повернулся спиной к людям, застывшим в молчаливой невозмутимости, за которой они скрывали свою нерешительность, и сделал несколько шагов. Никто его не окликнул, никто не проронил ни слова. И тогда он сам обернулся к Басаеву.
– Пусть мне вернут радиостанцию и пистолет, – потребовал он твердо и спокойно.
Но Басаев все еще молчал, и наступившая тишина казалась зловещей и пугающей. Солнце уже повисло прямо над ними, и можно было видеть, сколь малы стали неподвижные тени, отбрасываемые тремя застывшими фигурами. «Что он сейчас скажет? Прикажет схватить? Не может такого быть, у него есть свои незыблемые принципы! В любом случае – не терять самообладания! Эта маленькая тень не заставит меня трепетать!» – мысленно приказывал сам себе Игорь Николаевич в то время, как чеченец испытующе смотрел на него. Комбату было так холодно, как на Северном полюсе. Ладони и лоб его вмиг покрылись испариной. Наконец сфинкс ожил, его тонкие, скрытые черными зарослями усов и бороды губы скривила усмешка насильника, который думает, сейчас ли расправиться со своей жертвой или немного позже. Еще через мгновение он стал похож на встреченного в лесу волка с осклабившейся пастью.
– Что ж, иди, только не пожалэй потом, – сказал он и кивнул гнилозубому, чтобы позаботился о радиостанции и личном оружии офицера.
– Счастливо. Очень надеюсь, что через полчаса нам не будет надобности встречаться, – спокойно выговорил Игорь Николаевич и, круто повернувшись, пошел мимо группы вооруженных боевиков, которые провожали его ощетинившимися, злобными и в то же время уважительными взглядами.
«Только бы отпустил! Господи, помоги этим двум несчастным! Повлияй на этого демона, внуши ему, что отпустить их будет лучше для всех!» – мысленно повторял Игорь Николаевич слова, как мантры, когда скрылся за скалой. В нем жило такое исполинское намерение выровнять ситуацию, что он, кажется, разворотил бы эти неприступные скалы, взорвал бы весь мир, только бы вышло, как он хотел. Но желание это было светлое, в нем отражалась жажда жизни, столкнувшаяся с дьявольским инстинктом смерти, и сам он, и Шамиль точно знали это. Дальше все могло развиваться по совершенно разным, противоположным сценариям, но он четко держался своей линии. Комбат делал ставку на две опорные точки. Он не мог поверить, что личное знакомство с Басаевым ничего не значит; ведь оно предполагало не только отменное знание друг друга, но и понимание причинно-следственных связей их участия в этой войне, включало осведомленность его, Игоря Николаевича, о связях лидера боевиков с федеральными властями. А кроме того, Басаев не может не понимать, что угрозы комбата будут приведены в исполнение. Да, вся ситуация грозит ему многими новыми жертвами и последующими неприятными разборками, но он пойдет на них, чтобы доказать: обходиться с собой как с зеленым, не обстрелянным противником он не позволит.
