Через минуту Игорь Николаевич уже набирал домашний номер Горобца. Ни в чем не изменился, с грустью подумал о друге Алексей Сергеевич, глядя, как тот нервными движениями вращает циферблат старого добротного телефонного аппарата, созданного, вероятно, еще в пыльно-счастливые времена развитого социализма.
– Ты уж не обессудь, дай потешиться, – бросил он Алексею Сергеевичу, указывая глазами на телефон.
Алексей Сергеевич отмахнулся, ему было и весело, и приторно до боли в груди. Он впервые со времени киевских командировок заехал в Черкассы, всего на несколько часов, по дороге от матери, для поездки к которой всегда выкраивал время в своих киевских командировках. Теперь она совсем высохла, и, хотя и старалась выглядеть оживленной, подвижной, Алексей Сергеевич видел по ее стареющей, становящейся все более уставшей улыбке, по ее морщинистому, заостренному лицу, как быстро отматывается лента времени. Приехав в Черкассы, он обнаружил, что Игорь Николаевич уже основательно устроился неподалеку от родителей, которые жили то в городе, то в сельском доме в Межириче. Что ж, сносная трехкомнатная ячейка в бетонной коробке-улье, каких тысячи, десятки тысяч. Нет, миллионы. Как и судеб – странных, ломаных, извилистых, неоднозначных. Сложившихся и потерянных. Да и кто сейчас знает, у кого что сложилось, а у кого нет. Каждый просто играет свою игру, свою роль… Входя в подъезд, в духе советской традиции заплеванный, с расписанными беспутными подростками стенами и лифтом, Алексей Сергеевич размышлял. Стремился ли его друг к такому результату: безропотно пройти запутанный круг, полный опасностей и смертельного риска, и вернуться успокоенным в гнездо – туда, откуда вылетел? Ошеломлен он или уже окончательно успокоился? Мог ли он тогда остаться, если был уверен, что та служба, та война стала вдруг отчетливо противоречить совести? А может быть, так и должен реализовываться полный цикл человеческой жизни, главное – просто оставаться человеком, поступать по совести? А в том, что Игорь Николаевич поступил по совести, сомнений нет… Оставил дело всей жизни в момент расцвета, ради принципа, это тоже… не каждому дано. Но два свежих воспоминания не давали ему покоя. Когда Алексей Сергеевич думал о друге, перед глазами у него тотчас возникали два лица Игоря Николаевича, совершенно разные воплощения одного и того же воинственного духа, поселившегося в нем. Пролетело уже несколько месяцев, как Игорь Николаевич гостил у него в киевской квартире. Он с умилением воспроизвел в памяти, как старый друг попросил отвезти его в Киево-Печерскую лавру. Артеменко подумал тогда, что и вправду те, кто пощупал войну по-настоящему, редко бахвалятся ею, как и редко выносят свои слишком личные и слишком болезненные ощущения на общественные собрания. Но прежде чем подъехать к Лавре, они, скрепя подошвами туфель по еще мерзлой мартовской брусчатке, прошлись вдвоем по Андреевскому спуску. И когда Игорь Николаевич, неожиданно остановившись у коллекционера военной формы, взял в руки генеральские погоны, сердце у Алексея Сергеевича тревожно сжалось. Его друг стоял перед ничего не понимающим продавцом, оскорбленный мещанской доступностью того, что обычно покупается кровью и потом, достигается бесконечными бессонными ночами у карт и макетов местности, сверяется с бесчисленными докладами разведки. Полковник Дидусь смотрел на погоны немигающими глазами, а Алексей Сергеевич думал, что, наверное, мир давно перевернулся несколько раз, а он все живет старыми грезами. Алексей Сергеевич видел перед собой истинного офицера из песни о героях, настоящего командира, потерянного и страной, и своим временем, и армией – в силу странного поворота времени, какой-то ужасающей, необъяснимой ошибки самой истории. Как он хотел стать генералом, настоящим, боевым полководцем! На смуглом лице Игоря Николаевича в тот момент отразилась вся палитра невыразимой боли и невысказанности, с помощью которой художник мог бы написать самую живую картину обманутой жизни. Но Алексей Сергеевич изумился поведению друга еще больше, когда через сотню метров Игорь Николаевич застыл как вкопанный перед божественным, святым блеском золотого креста Андреевской церкви и стал, безумно бормоча, с неестественной страстью грешника молиться. Алексей Сергеевич не мешал, тихо остановившись рядом. Он разобрал лишь слова: «Прости меня, Боже, я только выполнял приказ!» Это откровение перевернуло все бытие, перемешало все, как в картине на песке, и оставило в памяти песчаный буран, дикую резь воспаленных глаз. Эти слова показались Алексею Сергеевичу крутым перевалом через горный хребет, который его старый друг пока еще не сумел преодолеть. И когда теперь Алексей Сергеевич смотрел на Игоря Николаевича, забавлявшегося телефонным разговором, ему казалось, что к такому же перевалу медленно, но неотвратимо подбирается он сам…
2
– Але, – ответил где-то далеко мягкий, тонкий девичий голосок.
– Мэни потрибэн Петро Осиповыч. Чы вин вдома? – невозмутимо начал Игорь Николаевич с почти совершенным украинским акцентом. Язык матери, впитанный с детства, звучал органично, и два десятилетия, проведенные в другой стране, никак не мешали этому.
– Во дает, – удивился Алексей Сергеевич, – да ты, брат, сам хохол натуральный.
Но Игорь Николаевич, отчаянно гримасничая, зашипел на товарища и приложил узловатый указательный палец ко рту. Прошло не менее минуты, прежде чем к аппарату подошел хозяин дома.
– Ало, майор Горобэць, Петро Осиповыч? – спросил Игорь Николаевич строго, как спрашивают подростка, впервые попавшего в отделение милиции.
– Та-ак, – послышался в трубке неуверенный, слегка удивленный и несколько раздраженный голос. Явно он давно отвык от приветствия по званию. Игорь Николаевич нажал на кнопку громкой связи, после чего знакомый скрипучий голос Горобца стал разноситься по всей комнате. Этот голос почти не изменился со времен военного училища, в нем лишь добавилось густоты, весомости и уверенности. Алексей Сергеевич сложил руки на груди и с улыбкой откинулся на кресле: сейчас будет нечто…
– Петро Осиповыч, доброго вам дня!
– Добрыдень, – с не особенно учтивой интонацией по-украински отозвался голос. Грудной, тяжелый, водянистый, как показалось Алексею Сергеевичу. Озорно улыбаясь, Дидусь продолжал, без всякого труда вытаскивая откуда-то из застенков памяти украинские слова, ловко играя интонацией и языковыми оттенками.
– Цэ вас Кыив турбує, головный штаб министэрства з надзвычайных ситуаций. Вы закинчувалы Рязанська вийськовэ училища, здається, повитряно-десантнэ. Так?
– Та-ак, – согласился пораженный Горобец, уверенности в его голосе поубавилось. Чувствовалось, что человек на том конце линии напрягся, может быть, даже встал во весь рост и вытянулся по старой военной привычке.
– Проходили вийськову службу у Белградський дывизии, а потим у вийськкомати Кировограду?
– Та-ак, – еще более неуверенно произнес голос. На него уже нахлынула и вынесла на крутой гребень волна робости. А Игорь Николаевич в азарте еще сильнее сжал телефонную трубку; казалось, что он душит ее, как пойманную гадюку. На лице его уже была победоносная гримаса, из глаз летели брызги иронии, и он с трудом справлялся с распирающими грудь приступами смеха. Хулиганство доставляло ему невыразимое наслаждение.
