У Марка колотилось сердце.
Его охватила бешеная, необъяснимая, почти детская радость: «Он спас красную стрекозу!
Он спас Стрекозку».
Он даже не догадывался, что Кредюль Гран-Дюк коллекционирует стрекоз. И не понимал, почему он оставил их умирать.
Марк подошел к письменному столу и внимательно осмотрел его. Здесь царил образцовый порядок. В стакане стояли остро заточенные карандаши, рядом лежал блокнот для записей. Немного нарушали гармонию маленькая бутылка из-под вина — пустая — и бокал. Обстановка дома производила странное впечатление. По всему выходило, что Гран-Дюк решил поставить крест на расследовании, которому посвятил годы жизни, и тщательно уничтожил все, что было с ним связано. Сжег архив. Принес в жертву стрекоз. Написал завещание… Сейчас это завещание в виде тетради со светло-зеленой обложкой находилось у Марка в рюкзаке. Гран-Дюк сделал в ней последнюю запись в ночь восемнадцатилетия Лили. И передал ей тетрадь.
Так поступают перед уходом из жизни. Зачищают за собой все концы.
Что же тут все-таки произошло? И куда девался Гран-Дюк?
Марка не покидало ощущение, что хозяин дома покинул его в страшной спешке. Например, этот оставшийся неубранным бокал… Разбитое стекло, незапертое окно… И запах… Теперь он понял, что в доме пахнет не только гарью. Воняло чем-то еще.
Что-то тут не сходилось.
Вдруг лицо Марка просветлело. Он сел за стол Гран-Дюка и достал из рюкзака тетрадь. Быстро пролистал страницы, пока не добрался до последней, заполненной мелким четким почерком Гран-Дюка.
«Чего проще! Надо просто прочитать заключительную часть дневника и узнать, к каким выводам пришел его автор. Так читатель детектива с затянутым сюжетом, устав следить за его перипетиями, преодолевает собственное чувство неловкости и открывает последнюю страницу».
Марк собрался с духом. На последней странице было всего строк двадцать. Тот же мелкий четкий почерк.
«Ну вот и все. Я все сказал.
Сейчас 29 сентября 1998 года, без двадцати двенадцать вечера. Все кончено. Через несколько минут Лили исполнится 18 лет. Я верну ручку в стоящий передо мной стакан. Сяду за стол, разверну номер „Эст репюбликен“ от 23 декабря 1980 года (проклятая дата!) и спокойно пущу пулю себе в лоб. Мои мозги запачкают пожелтевшие страницы газеты. Я потерпел неудачу…
Оставляю этот дневник в качестве своего завещания. Для Лили. Для кого угодно.
Я собрал в этой тетради все улики, все следы, все версии. Восемнадцать лет расследований. Все здесь, на этой сотне страниц. Если вы читали их внимательно, то сейчас знаете столько же, сколько известно мне. Возможно, вы окажетесь проницательней? Возможно, поймаете нить, которую я упустил? Найдете ключ к разгадке? Если он вообще существует… Возможно, возможно…
Почему бы и нет?
Но для меня все кончено.
Было бы преувеличением сказать, что я не испытываю ни сожалений, ни угрызений совести. Но я сделал все, что мог».
Марк медленно перечитал последние слова. «Я сделал все, что мог». Некоторое время он сидел неподвижно, пытаясь совладать с поднимавшимся в груди чувством горечи, затем поискал глазами запавшую в память строку.
«…спокойно пущу пулю себе в лоб. Мои мозги запачкают пожелтевшие страницы газеты. Я потерпел неудачу…»
Марк поднял глаза.
«Гран-Дюк пишет, что намерен покончить с собой.
Почему же тогда в комнате нет никаких следов самоубийства? Никакой газеты. Никакого оружия. Следовательно, два дня назад, между двадцатью тремя сорока и полуночью, Гран-Дюк отказался от мысли свести счеты с жизнью. Почему? Что заставило его передумать в последний момент?
Может быть, Гран-Дюк просто струсил? Или привел свой план в исполнение в другом месте? Если только он не нагромоздил в своем дневнике кучи лжи… Солгал в том, что хочет покончить с собой. Солгал во всем остальном. Или?.. Нет, это слишком невероятно! Но все же… Неужели за несколько минут до полуночи он узнал что-то новое? Или его осенила гениальная идея, давшая ему в руки новую ниточку?»
Марк медленно, чуть ли не по слогам, перечитал последние строки дневника.
Гран-Дюк не оставил за собой никакого следа. Но одно ясно: он не умер. Не застрелился, упав головой на стол.
Марк захлопнул тетрадь и снова закашлялся. Вонь становилась нестерпимой. Его внимание привлек давешний звук, теперь усилившийся. Он осмотрелся. По всей гостиной летало с десяток стрекоз, вырвавшихся из стеклянной тюрьмы на вольный воздух; еще слабые, они перепархивали с полки на полку, со стула на стол, с занавески на карниз. Но полудохлыми они уже не казались. «Ишь ты, живучие какие!» Марк улыбнулся, вспомнив о Лили. О своей Стрекозке, единственной, ради спасения которой он не пожалел бы ничего. Если бы потребовалось, он был запер ее в стеклянной клетке. Марк чувствовал, что мысли у него путаются. Стрекозы мельтешили перед глазами — так в преддверии обморока у человека пляшут в глазах черные мушки.
Он поднялся. Нечего рассиживаться.
«Господи, откуда все же эта вонь?»
Он сделал по комнате пару шагов. По мере приближения к кухне запах становился сильней. На кухне между тем все было чисто прибрано. Даже мусорное ведро вынесено. Но запах — теперь в этом не осталось сомнений — исходил из высокого и узкого стенного шкафа рядом с раковиной.
Марк медленно приоткрыл дверцу.
Труп почти мгновенно упал к его ногам, издав глухой стук.
Тело уже окоченело. И стало похоже на восковую фигуру.
Марк отскочил, охваченный ужасом. Кровь отлила от его лица.
Тело лежало перед ним. На рубашке расплывалось уже потемневшее красное пятно.
Кредюль Гран-Дюк.
Мертвый. Как и предсказано в дневнике.
Вот только не так уж часто приходится видеть, чтобы человек, пускающий себе пулю в сердце, успевал перед смертью спрятать оружие, вытереть натекшую лужу крови и запереться в шкафу.
Марк отступил еще на шаг.
Кредюль Гран-Дюк не убивал себя. Его убили.
18
2 октября 1998 г., 11.27.
Мальвина де Карвиль кончиками пальцев вытянула мобильник и, не поднимая головы, чтобы не показаться в окне «мини-ровера», набрала номер.
Трубку сняли после первого же звонка.
— Он здесь, — прошептала Мальвина. — Витраль влез в дом к Гран-Дюку.
— Этого следовало ожидать. Ты там не наследила?
— Нет, не наследила. Не беспокойся. Я даже камин вытерла. Ликвидировала прилипшие волосы, ресницы и частицы кожи Гран-Дюка.
Она произнесла эту фразу, сопроводив ее пронзительным смехом. Бабка принимает ее за идиотку.
