– Надо же, – произнес де Брис. – Изобретательный дьявол.
– Конечно, – согласился Роот. – Он продавал яйца в Линзхаузене и в Маардаме… В первую очередь на рынках, как я понял. Да, он вполне встал на ноги.
– Сильный человек?
– Да… – Роот призадумался. – Именно сильный… даже нечеловечески в каком-то смысле.
Он замолчал, а де Брис опять закурил:
– Ну а убийство Марлен?
Де Брис выпустил тонкую струю дыма, и Роот закашлял.
– Ну ты, блин, чертов паровоз. Ах, да… в том же лесу опять нашли труп женщины. Почти что в том же месте. И через пару месяцев он снова сел. Через двадцать лет то есть.
– Он и тогда не признался?
– Признался? Нет, черт возьми. Ни на миллиметр не подвинулся. Утверждал, что только пару раз встретился с той девицей. Суд тоже был отвратительный, но мы поговорим об этом в другой раз. Во всяком случае, он уникален… Я бы сказал: был уникален.
– Почему?
– Никто другой в этой стране не получил максимальный срок два раза и при полном отрицании вины. Это просто единственный в своем роде случай.
Де Брис задумался.
– А что психиатрическая экспертиза?
– Проводилась оба раза, – сказал Роот. – Заключение: абсолютно вменяем. Не о чем и говорить.
– Он их насиловал?
Роот пожал плечами:
– Не знаю. По крайней мере, следов спермы не обнаружено. Хотя обе были голые, когда их нашли. Кстати, обе задушены. Один и тот же способ.
– Вот оно как! – Де Брис сцепил руки на затылке. – А теперь он сам там оказался. Дело темное, это как пить дать. А кстати, где наш Мюнстер?
Роот вздохнул:
– В больнице. Разве можно было не поделиться с комиссаром таким лакомым куском информации?
– Лакомый кусок? – удивился де Брис. – Тьфу, гадость.
14
Мюнстер снял с букета желтых роз бумагу и засунул ее в карман. Медсестра поджидала его с легкой улыбкой и, открыв дверь палаты, прошептала:
– Удачи!
«Может, и пригодится», – подумал Мюнстер, входя в палату. Кровать слева пустовала. Справа у окна лежал комиссар, и первое, что пришло в голову Мюнстера, был старый анекдот: «Почему жители города Ньюбаденберга такие неизлечимые идиоты? – Потому что в роддомах этого замечательного города поступают наоборот: выкидывают детей и воспитывают последы».
Стал Ван Вейтерен последом? Настолько плохо он все же не выглядел, однако было сразу ясно, что в бадминтон он сможет играть не скоро.
– Хм… – осторожно сказал Мюнстер, стоя у кровати.
Комиссар открыл глаза по одному. Прошло несколько секунд. Тогда он заговорил:
– Черт побери!
– Как вы себя чувствуете, комиссар?
– Приподними меня, – прошептал Ван Вейтерен.
Мюнстер положил цветы на одеяло и придал больному полусидячее положение при помощи трех подушек и собственных хриплых инструкций комиссара, лицо которого напоминало клубнику, пролежавшую в спирте около суток, да и чувствовал он себя, похоже, не лучше. Ван Вейтерен повторил свое приветствие:
– Черт побери!
Мюнстер протянул букет:
– Это от всех нас. Коллеги передают привет.
Он нашел вазу и вышел в коридор налить воды. Ван Вейтерен подозрительно наблюдал за его деятельностью.
– Угу, дай мне тоже немного.
Мюнстер налил ему воды из графина, стоящего на тумбочке, и, только выпив две кружки, комиссар смог говорить.
– Ты знаешь, я, видно, уснул, – поведал он.
– Да, после операций всегда хочется спать. Это нормально.
– Вот значит как?
– Рейнхарт шлет особый привет: советует вышибать клин клином.
– Спасибо. Ну что?
«Уже на крючке?» – удивился Мюнстер и сел на стул для посетителей. Он открыл портфель. Достал конверт и прислонил его к вазе:
– Здесь лежат вырезки из газет. Вернее их ксерокопии. Получение судебных протоколов займет некоторое время, но я постараюсь принести их завтра.
– Хорошо, – сказал Ван Вейтерен. – Я все посмотрю, когда ты уйдешь.
– Комиссар, может быть, лучше сначала как следует отдохнуть, когда…
– Заткнись, – перебил его Ван Вейтерен. – Не болтай ерунду, Мюнстер. Я с каждой секундой чувствую себя лучше. А голова у меня, черт возьми, всегда была в порядке. Рассказывай, что вы успели!
Мюнстер вздохнул и начал рассказ. Доложил о поездке в Каустин и осмотре дома Верхавена.
– Мы еще не получили ответа из лаборатории, но тем не менее всё говорит о том, что это Верхавен. Кажется, он пробыл дома всего один день… в августе прошлого года. Мы нашли газету, кое-какие продукты питания с датой изготовления и еще некоторые мелочи. Всё от двадцать четвертого числа, это день его освобождения. Несколько свидетелей видели, как он вернулся… внизу в деревне то есть. Возможно, он успел переночевать, это видно. По крайней мере, он лег в постель. Тюремная одежда осталась на месте.
– Хм… подожди… Хотя нет, продолжай!
– Мы не нашли ничего примечательного. Ничего, что указывало бы на то, что он умер там, то есть ни следов крови, ни орудия убийства, ни признаков борьбы. Но, конечно, прошло восемь месяцев.
– Время лечит, но не все раны, – сказал Ван Вейтерен и погладил себя по животу.
– Согласен. Может, что-то и есть. Увидим. Его могли убить и там в тот же день… или ночь, а разделать где-то еще. Где угодно.
– Хм… – снова произнес Ван Вейтерен, и Мюнстер облокотился о стену и замолчал. – Подними-ка меня! – приказал комиссар, и Мюнстер повторил процедуру с подушками. Ван Вейтерен, корчась, сел под другим углом. – Болит, – прокомментировал он, показывая взглядом на живот.
– А вы, комиссар, ждали чего-то другого?
Ван Вейтерен пробормотал что-то неразборчивое и выпил еще два глотка воды.
– Хейдельблум, – выдал он наконец.
– Что?
– Так звали судью, – пояснил Ван Вейтерен. – Хейдельблум. Он рассматривал оба дела. Ему, должно быть, уже за восемьдесят, но ты должен его найти.
Мюнстер записал имя.
– Говорят, он дядька неплохой, – добавил Ван Вейтерен. – Жалко, что Морт уже умер.
Комиссар Морт был предшественником Ван Вейтерена и, как Мюнстер понял, занимался вторым делом. А может быть, и обоими. Сам Ван Вейтерен не играл главной роли ни в одном из них, это Роот уже проверил.
– А потом, конечно, мотив.
– Мотив? – удивился Мюнстер.
Комиссар кивнул.
– Я устал. Изложи, пожалуйста, свои мысли по поводу мотива.
