«Есть ли вообще смысл в подобных размышлениях?» – спросил себя комиссар. Почему его мозг выдает такие мрачные идеи? Хочет он того или нет. Неужели нет более надежных фактов, о которых бы стоило подумать?
Или он только пытается убедить себя самого, что ведет это расследование?
Некоторое время Ван Вейтерен слушал воркование голубей за окном. Мысли унесли его прочь, и он несколько минут думал о символах мира, о падении Европы, о двуликом нацизме, после чего вернулся к реальности. Потому что, в конечном счете, как там дела с нашим подозрением? С этой смутной идеей, которая, однако, витала в воздухе и не давала покоя.
Не нужно ли вообще-то найти для нее основания?
Не правда ли, как все же легко постороннему наблюдателю сделать такой поспешный вывод? Мошенник – убийца. Построить зыбкие мосты над воображаемыми пропастями. Найти связи там, где их нет и не было. К тому же неизвестно, как на самом деле обстояло дело с этим обманом. Действительно ли вся эта история имела ту степень важности, которую ей придали спортивные боги и гуру того времени, тех безмятежных пятидесятых? Или начала шестидесятых?
Ему в это не верилось. Не бегал же парень быстрее из-за денег? Амфетамин или что-то подобное, конечно, могли придать скорости, но в наши дни вряд ли это привело бы к пожизненной дисквалификации.
Он сомневался. Он явно не был знатоком в этой области, но Роот или Хейнеман наверняка смогли бы пролить свет на эти спортивные аспекты.
Но вопрос все равно оставался открытым: насколько важна роль Верхавена-мошенника в становлении Верхавена-убийцы?
То есть в глазах окружающих. Журналистов. Обывателей. Полиции, служителей правосудия и присяжных. В глазах судей.
И судьи Хейдельблума?
Этот вопрос, скорее всего, требовал неспешного обдумывания.
Он приложил ладони к болезненному шву, закрыл глаза и решил, что утро вечера мудренее.
18
Приложив некоторые усилия, де Брис получил себе в помощники ассистента криминальной полиции Эву Морено. По крайней мере, на ближайшие дни для следственной работы на месте, и, когда они вечером пробирались по красивой, но петляющей вдоль побережья дороге в Каустин, ему показалось, что это предприятие ее хотя бы не раздражает.
Конечно, могло быть и хуже. Наверное, можно себе позволить небольшую дозу самонадеянности? Де Брис остановился возле школы, и они некоторое время сравнивали нарисованный от руки план с местностью.
– Сначала Гельнахт? – предложила Морено, показав взглядом направление. – Она вроде поближе.
– Ваше желание для меня закон, – ответил де Брис, включая передачу.
Ирмгард Гельнахт приготовила кофе в беседке за большим деревянным домом. Знаком пригласила их сесть на желтые качели под навесом, а сама устроилась в одном из двух старых шезлонгов.
– Красивые вечера в это время года, – начала она разговор. – Нужно стараться как можно больше бывать на воздухе.
– Да, начало лета – самое прекрасное время, – согласилась Эва Морено. – Все кругом расцветает.
– У вас тоже есть сад?
– К сожалению, нет, но надеюсь, когда-нибудь будет.
Де Брис слегка покашлял.
– Да, простите, – сказала фрау Гельнахт. – Конечно, не об этом мы собирались говорить. Пожалуйста, начинайте.
– Спасибо, – сказала Эва Морено. – Это свой ревень у вас в пироге?
– То есть вы были ровесниками, – констатировал де Брис.
– Не совсем. Я на год старше… родилась в тридцать пятом. Леопольд в тридцать шестом. Но мы учились в одном классе, в то время в деревне в каждом классе учились дети, родившиеся в течение трех лет… наверное, сейчас так же… так что я его помню. Пять лет вместе в школе так легко не забываются.
– Какое он производил впечатление?
– Он был одинок. Это без сомнения. Одинокий и замкнутый. Почему вас это интересует? Это правда то, что говорят? Он мертв?
«Завтра все равно, наверное, это уже будет в газетах», – подумал де Брис.
– Мы пока не можем ответить на этот вопрос, фрау Гельнахт, – ответил он, приложив палец к губам. – Мы будем благодарны, если наш маленький разговор останется между нами.
Ему показалось, что в его голосе прозвучала та скрытая угроза, которой он хотел добиться.
– У него были друзья? – спросила Морено.
Фрау Гельнахт задумалась.
– Нет, не думаю. Ну, может быть, в первые годы. Он немного общался с Питером Воленцом, если я не ошибаюсь, но они потом переехали… в Линзхаузен. После этого, кажется, он ни с кем не дружил.
– Его дразнили… или что-то в этом роде? – спросила Морено. – Издевались, как это сейчас называют?
Фрау Гельнахт опять задумалась.
– Нет. В самом деле, нет. Мы… все… его уважали, что ли. Иногда, конечно, бывали ссоры… тогда он становился жутко злым, я помню. С виду тихий, но под этой непроницаемой оболочкой скрывалась недюжинная сила.
– В чем это выражалось?
– Простите?
– Эта сила. Что он делал?
– Ну, я точно не знаю, – засомневалась фрау Гельнахт. – Некоторые его боялись… Иногда случались драки, он был сильным, очень сильным, хотя внешне не был ни крупным, ни плотным.
– Вы не помните конкретных случаев?
– Нет… хотя да. Я помню, как он выбросил одного мальчика из окна, когда разозлился.
– Из окна?
– Да, но это не было так ужасно, как звучит. Всего лишь с первого этажа, совсем не опасно.
– Понимаю.
– Но внизу стояли велосипеды, так что мальчик все же поранился…
Де Брис кивнул.
– Как его звали? – спросила Морено.
– Не помню. Может быть, один из братьев Лейссе или Коллерин, который сейчас работает мясником. Наверное, так.
Де Брис сменил тему:
– Беатрис Холден. Вы ее помните?
– Конечно, – ответила фрау Гельнахт и выпрямилась в кресле.
– Как вы можете ее описать?
– Лучше бы никак. О мертвых плохо не говорят, как водится.
– А если мы попросим настойчиво?
По губам Ирмгард Гельнахт скользнула улыбка.
– В таком случае Беатрис Холден была потаскухой. Думаю, что это описание подходит ей достаточно хорошо.
– Она была потаскухой уже в школе? – уточнила ассистент Морено.
– С самого начала, – подтвердила Ирмгард Гельнахт. – Не думайте, что я такая ханжа и моралистка, раз это говорю. Беатрис Холден была ужасно вульгарной женщиной. Дешевкой. Ей повезло с внешностью, и она вовсю этим пользовалась, чтобы все мужчины плясали под ее дудку… или парни в то время.
