Он еще не совсем ясно представлял себе, что будет делать, но чувствовал, что сейчас, в любом случае, надо поторопиться: если письмо чудом окажется в ящике, у него еще будет время, чтобы что-нибудь придумать.
Он отказался от завтрака, буркнув на ходу, что у него полно дел, и, даже не побрившись, спустился вниз.
Письмо он заметил сразу, как только вошел в подъезд: оно виднелось через дырочки в дверце почтового ящика — и сразу понял, что это именно ЕГО письмо. Конверт был слегка помят и даже испачкан, но все так же аккуратно заклеен. Текст «Люськиной» карандашной записки на обороте, наполовину стерся, и понять его было практически невозможно. Салтыков почувствовал, что от волнения у него дрожат руки, и, сунув конверт в карман, бросился к машине. Где-то у краешка его сознания мелькнула мысль, что сегодня он, забыв о бдительности, поставил машину почти у самого подъезда, тогда как все прошлые разы оставлял ее за углом, на большой стоянке перед супермаркетом. «Ничего, за один раз никто не запомнит», — подумал он и поспешно отъехал от дома.
Теперь надо было решить, что делать дальше. Вернуться домой и проследить за Люськой и телефонными звонками или заехать на студию, где сейчас, скорее всего, никого нет, и спокойно обдумать положение? Второй вариант представлялся ему более правильным, тем более что вероятность звонка Юрганова была почти равна нулю: раз Юрганов должен быть сегодня вечером в Москве, не будет он стараться звонить из Озерков днем, где все равно не работает ни один автомат.
Оказалось, что в студии торчит Потехин: он сидел в углу за заваленным пленками и фотобумагой столом и просматривал негативы. И только подойдя ближе, Салтыков заметил, что тот правым плечом прижимает к уху телефонную трубку. Увидев Салтыкова, Потехин встал и что-то сказал ему вполголоса, но Салтыков не расслышал, и замахал ему: «Потом! Говори спокойно, не обращай на меня внимания». Потехин опять сел, и Салтыков услышал односложные «да» и «нет», которыми тот одаривал собеседника. Судя по всему, это была его мать. «Да, — уныло повторил Потехин, — да, хорошо». Молчание. «Да. Нет. Да. Хорошо, мама». Ну, так и есть! Его мамаша. «Нет, сегодня меня не будет», — наконец ему удалось вставить целую фразу. Еще раз, на полтона выше: «Сегодня вечером меня не будет: я встречаю Галку». Опять молчание. «Да, в Шереметьево». Опять молчание. «В девять». Молчание. «Да. Нет. Да. Хорошо, мама».
Когда, повесив трубку, Потехин обернулся, Салтыков стоял в противоположном углу, перебирая свернутые в рулоны бумажные фоны.
* * *
Лёня Коган научил его пользоваться специальной компьютерной программой (он сам же и установил ее в салтыковский ноутбук), которая позволяла ему через удаленный доступ сделать звонок со своего домашнего номера, находясь при этом вовсе не дома. Это и составляло основу его будущего алиби. Салтыков не раз и не два проверил, как действует установленная программа, и был совершенно спокоен: все работало безотказно. Следовательно, убив Люську на даче, он именно таким способом позвонит Тоне, предварительно назначив ей свидание, чтобы быть уверенным в том, что ее не будет дома, и его звонок (то есть его домашний номер телефона, дата и, самое главное, время) будет зарегистрирован на Тонином АОНе, а его голос останется на автоответчике. Он, конечно, понимал, что следствие заинтересуется Тоней, но его это ничуть не смущало: Тонина непосредственность и правдивость служили ему гарантией собственной безопасности. Тоня просто скажет то, что знает, и ей, безусловно, поверят.
И вовсе не эта сторона дела пугала Салтыкова. Теперь, когда Люська поломала все его планы, было совершенно непонятно, как заманить ее на дачу, вернее, было как раз совершенно очевидно, что ему именно не удастся никоим образом это сделать. Да и многие другие вещи, так тщательно продуманные, проверенные и перепроверенные, тоже полетели к черту из-за ее непредсказуемого поведения.
Но вот только что из потехинского разговора Салтыков узнал, что тот в девять вечера встречает в Шереметьево свою жену, а Салтыкову было хорошо известно, что у Потехина телефон с АОНом, точно такой же, как у Тони. Никакого принципиального значения это обстоятельство, конечно, не имело, потому что если для следствия такого рода алиби считается подходящим, то ему будет вполне достаточно «показаний» Тониного аппарата. Но все-таки некоторое моральное значение это лишнее подтверждение его алиби, как ему казалось, вполне могло иметь: Тоня, как никак, любовница, а Потехин — свидетель совершенно иного качества.
Кроме того, оживившись при мысли о потехинском АОНе, Салтыков вспомнил, что Люська, говоря сегодня утром по телефону, сказала кому-то: «В пять иду к визажисту, а потом буду занята». Это означало, что собеседник (надо думать, очередная подруга) подтвердит, если ее спросят, что Люська куда-то собиралась после парикмахерской. Впрочем, это же совершенно естественно: не для мужа ведь ей делать прическу и макияж за те бешеные бабки, которые за свои услуги брал Сироткин.
Конечно, по сравнению с потерей целого ряда преимуществ своего прежнего плана, эти две маленькие удачи (потехинский АОН и Люськин разговор) были сушей ерундой. Более того, ужасно было то, что ему никак не удавалось сосредоточиться, чтобы во всей полноте оценить новую ситуацию с точки зрения собственной безопасности, не говоря уже о мелочах. Мысли об этих мелочах вспыхивали у него в сознании как одиночные ракеты, которые в новогоднюю ночь пускают подвыпившие гуляки и которые тут же гаснут, лишь на мгновение осветив темное небо.
Но в кармане у него лежало письмо. Это письмо было существенной частью его плана и пришло оно в тот момент, когда он уже не чаял его получить. И Люська собирается сегодня к пяти часам выходить из дома. Что, если?..
Он попробует. Только попробует. Если ему удастся заманить ее на дачу, то… он посмотрит. Вернее, если удастся ее заманить, то… чего там смотреть? А если не удастся? То есть он соврет ей что-то невероятное, а она все равно откажется ехать? Как он потом будет все это расхлебывать? Как будет оправдывать свои враки?
Ну скажет, например, что его обманули: позвонили и сказали, что там пожар. Или ограбление. Или что с Юргановым что-то случилось: например, что он умер. Зачем обманули, он не знает. Просто дурацкая шутка. Да и какое это имеет значение? Если ничего не произойдет, она все равно не догадается, для чего он уговаривал ее поехать с ним в Озерки. Одному было скучно, вот он ее и попросил. В крайнем случае, она его обругает или посмеется над ним, но это не страшно, к этому он давно привык. Что ему действительно было важно, так это чтобы она ничего не узнала про номер с цацками, а все остальное — ерунда. Так что — по коням?
Салтыков, бросив несколько ничего не значащих слов Потехину, кинулся домой. Первым делом надо было вывести из строя Люськину машину. Салтыков оставил «вольво» за пределами двора (так, на всякий случай, потому что двор все равно не был виден из их окон) и отпер ее гараж. Вторые ключи от Люськиного «фольксвагена» всегда были на его связке, поэтому открыть машину труда не составило. Он поднял капот и снял клемму с аккумулятора. Люська, которая при всей своей сообразительности, ничего не понимала в технике, не станет даже пытаться заглянуть под капот: это он знал точно. Станет ли она обращаться за помощью? Вряд ли. Во-первых, у Люськи есть отвратительная привычка вечно опаздывать (из дома она всегда выходит в последнюю минуту), а к Сироткину опаздывать нельзя — следовательно, времени у нее будет мало. Во-вторых, ей, скорее всего, и не к кому будет обратиться, потому что в это время все их знакомые автомобилисты еще на работе. Так что Людмиле Константиновне придется выйти на набережную и постараться поймать такси или частника — это совершенно все равно. Главное, что, выйдя из салона, она окажется без машины.
