Но Люська не спускалась. В доме было тихо, если не считать тиканья больших настольных часов: когда-то они принадлежали его отцу (он вывез их из Германии в конце войны), а теперь украшали каминную доску в холле. Салтыков прислушивался к их тиканью, но ему казалось, что время не двигается. Он даже задремал на несколько минут, но Люськин голос вывел его из оцепенения:
— Ты где? — она на мгновение просунула голову к нему в комнату. — Посмотри: что если мне сделать из этого жакет, а? Как ты думаешь?
Салтыков вышел в холл. Люська вертелась перед зеркалом, одетая в свою старую шубу из нутрии, которую давно не носила и которую в свое время перевезла на дачу, чтобы не захламлять московскую квартиру.
«Да. Это черт. Черт помогает», — опять мелькнуло у него в голове. Он сделал несколько шагов, взял с подоконника гирю и подошел к ней сзади.
— Ну-ка, покажи, — сказал Салтыков, и звук собственного голоса показался ему чужим.
— Смотри: если отрезать подол и обузить рукава?.. — спросила Люська и тут же добавила: — А, ладно, ты все равно в этом ничего не понимаешь! Все, надо ехать: времени уже черт знает сколько.
Люська наклонилась, чтобы расстегнуть нижнюю пуговицу, и в этот момент Салтыков нанес удар.
* * *
Ему хватило десяти минут, чтобы сделать все: снять с Люськи цепочку и кольцо, «позвонить» Тоне и Потехину, снова заставить свой домашний компьютер войти в Интернет, собрать свои вещи, заменить одну лампочку на перегоревшую, а другую чуть-чуть вывинтить (ровно настолько, чтобы она не горела), вернуть хорошую батарейку в Люськин мобильник, отнести его в спальню и запереть дачу своим ключом (Люськины ключи, сняв со своей связки, он бросил в спальне). Теперь ему оставалось последнее: незаметно выехать отсюда, забрав ноутбук и прочие относящиеся к делу принадлежности, и незаметно вернуться домой.
Выйдя в сад, Салтыков с удивлением обнаружил, что небо почти расчистилось: в просветах между облаками были видны редкие звезды. К тому же, довольно сильно похолодало. Ветер раскачивал высокие сосны, и их поскрипывание было единственным звуком, нарушавшим тишину.
Проезжая последний перед Москвой пост ГАИ, Салтыков заметил, что милиция останавливает иномарки, и с удовольствием подумал, какой он умный и предусмотрительный. Однако расслабляться было рано: пока он не окажется дома и не убедится, что там его не ждут никакие сюрпризы, он не должен успокаиваться.
Однако все прошло хорошо. Он поставил рыдван у соседнего дома, вынул из багажника давно приготовленное красное пластиковое ведро (точно такое, как их мусорное, и с такой же газетой на дне), снял куртку и с таким видом, будто он только на минуту выскочил из дома, вошел в свой двор.
Двор был пуст: только большая бездомная собака грязно-рыжего цвета, рывшаяся в куче мусора неподалеку от контейнеров, шарахнулась в сторону, услышав его шаги. Салтыков вошел в подъезд, вызвал лифт и поднялся на шестой этаж.
Оказалось, что дома тоже все в порядке: Интернет был подключен, зеленое кольцо лежало себе спокойно на Люськином туалетном столике в спальне, Миронова, позвонившая ему в двадцать пять минут десятого, то есть через пять минут после его прихода, спросила, где Люська и почему он так долго висит на телефоне, а, узнав, что он сам ее повсюду разыскивает, начала уговаривать «не дергаться», потому что Люська «никуда не денется».
Салтыков повесил трубку и посмотрел на часы: было ровно половина десятого. Он стал прикидывать, сколько ему осталось ждать: «От электрички до дачи пятнадцать минут хода. Значит, Юрганов уже там и все видел. И теперь, одно из двух: или он бросится в ближайшую милицию (которая неизвестно, где находится), или, скорее всего, будет искать возможность позвонить мне. В любом случае, ждать еще минут пятнадцать, ну, от силы, двадцать».
Время шло. Салтыков, лежа в спальне на супружеской кровати, был еще относительно спокоен и периодически поглядывал на часы. В десять он сказал себе: «Телефоны-автоматы в Озерках сломаны, но Юрганов об этом может не знать, и сейчас бегает от одного к другому, ищет возможность позвонить. Пока обегает все, пройдет не меньше получаса. Или его понесло в соседний дачный поселок: это километра четыре, не меньше, и в этом случае он наверняка будет ловить попутную машину. Или черт его знает, что он там делает, но лишь бы скорей: хуже нет, чем неизвестность».
Когда часы в гостиной пробили одиннадцать, Салтыков вскочил, спустился в кухню и налил себе четверть стакана водки. «Не надо было бы мне пить», — сказал он себе, но выдержать напряжение больше не мог. Руки его дрожали, а на лице стало проявляться совершенно неподходящее к случаю выражение: проходя по полутемной прихожей, Салтыков заметил в зеркале человека с перекошенным от страха лицом.
«Неужели это я? И что будет, если Юрганов обманул? Обещал вернуться восьмичасовой электричкой и не вернулся? Мог же он остаться ночевать в Москве? Конечно, мог. А вдруг он напился? Ведь в свое время он чуть не стал алкоголиком? Напился и остался у кого-то переночевать. Правда, по его словам, он уже давно не пьет, причем совсем не пьет, но кто его знает? И потом, он говорил, что поехал к кому-то на день рождения, а раз так, значит, конечно, напился: чем же еще и заниматься в гостях, если не пить? А если?.. А-а-а…» Салтыков даже застонал. «Если он вернулся на дачу не один, а притащил с собой какого-нибудь собутыльника? И этот собутыльник подтвердит, что Юрганов никого не убивал, что она уже кем-то была убита до их приезда? Но, в таком случае, он ведь все равно должен был позвонить? Нет, тут что-то другое… А если?..»
Салтыков опять принялся перебирать всевозможные варианты, но так ни разу и не попал в цель: самая простая мысль — что Юрганов поехал следующей электричкой — почему-то не приходила ему в голову. Одновременно, пытаясь уговорить себя, что нервничать ему все равно нечего, так как, в любом случае, ему самому ничего не грозит, он вдруг с ужасом представил себе, что его может погубить (или, вернее, уже погубила) какая-нибудь невероятная случайность, из тех, что называют «роковыми». Например, одна из Люськиных подруг заезжала к ним на огонек и ушла, не застав никого дома, а теперь скажет об этом где надо, и его гениальное алиби, обошедшееся ему в кругленькую сумму, лопнет как мыльный пузырь. «Как подумаешь, что все может зависеть от какой-то ерунды, от ничтожной мелочи? — вопрошал Салтыков, блуждая по квартире. — Неужели это случилось? Неужели мне так не повезло?» Впрочем, он старался не поддаваться панике. «Скажу, что был в ванной или задремал. И пусть докажут. Ни хрена они не докажут…»
Когда наконец позвонили из местной милиции, было одиннадцать тридцать. Два с половиной часа, проведенные в пустой квартире, показались ему самыми страшными в его жизни.
* * *
Салтыков был прав: додуматься до разгадки трюка с телефоном и определителем номера менты, конечно, не могли, но Залуцкий все-таки поставил перед оперативниками задачу — выяснить, был ли Салтыков дома в тот вечер, тридцать первого октября, между восемью и девятью часами вечера, потому что, строго говоря, эти звонки мог сделать кто-то другой по его просьбе. И когда оперативники пустились по следу, тут-то и сработало салтыковское везение, про которое он говорил, что ему «помогает сам черт».
