— Все равно надо было спросить. Я же тебя просила!
— Лёля, ради Бога! — перебила ее Нина. — Не будь наивной. Неужели ты думаешь, что это могло бы нам хоть что-то дать? Этот следователь, у которого я была, — настоящий профессионал. Уверяю тебя, если бы можно было что-нибудь выудить у твоего Салтыкова, он бы это сделал. И раз он говорит, что у Салтыкова алиби, значит, так оно и есть.
— Но ведь Салтыков мог сделать это не сам, а найти киллера!
— Только киллера нам и не хватало, — вздохнув, пробормотала Нина.
— Что? — переспросила Лёля. — Я не понимаю, ты хочешь спасти своего Юрганова или нет? Если да, то тебе придется снова пойти к следователю и все ему рассказать.
— Лёля, это невозможно. — Нина решительно покачала головой.
— Почему?
— По многим причинам. Во-первых, к нему очень трудно попасть: он человек занятой, и его целыми днями не бывает на месте. Я потратила больше десяти дней на то, чтобы дозвониться ему. Во-вторых, дело уже передается в суд, и после нашего сегодняшнего разговора он больше не захочет со мной ни о чем говорить.
— Почему?
— Потому что я нагородила всякой ерунды… Извини, мне не хочется об этом рассказывать.
— Да какое может иметь значение эта твоя ерунда? Если речь идет о важном деле, он просто обязан тебя принять.
— Если о важном, то, конечно…
— Что ты хочешь этим сказать?
— Лёля, ты прости, но, мне кажется, что отрывать его от дел из-за этого несчастного билета…
Лёля, казалось, только этого и ждала.
— Несчастный билет, говоришь? — повторила она язвительно. — Вот, значит, в чем дело? А ты знаешь, что я ему звонила?
— Кому, следователю? — испугалась Нина.
— Да не следователю, а Салтыкову.
— И что же?
— А то, что я была абсолютно права.
— Он сознался? — усмехнулась Нина.
— Напрасно ты иронизируешь. Сперва выслушай, а потом…
И Лёля рассказала, что произошло.
* * *
Она позвонила Салтыкову вечером, через несколько дней после разговора с Ниной, спросить, как дела. Они поговорили о выставке, о хвалебной статье, опубликованной в одной из газет, потом Салтыков пожаловался на свой радикулит, потом поговорили о погоде, о ценах, даже о политике, и под конец Лёля невзначай спросила:
— Слушай, Павел, ты уже сдал билеты?
— Какие билеты? — удивился Салтыков.
— Люся говорила мне, что ты купил билеты в Японию: ей и себе.
— A-а… Ну, конечно, сдал. А что?
— Ты сдал оба билета?
— Что за дурацкий вопрос! — рассердился Салтыков. — Конечно, оба. А что?
— Почему дурацкий? Я думала, что сам-то ты все-таки полетишь?
— Нет, не полечу.
— Почему, если не секрет?
Салтыков помолчал.
— Слушай, Лёля, это не секрет, конечно, но ты вынуждаешь меня говорить о том, о чем мне говорить не совсем приятно, — Салтыков вздохнул, — ты же знаешь, что мы собирались лететь вместе, а теперь, после всего, что случилось, мне одному… как-то, понимаешь? — и он опять вздохнул.
— Да, конечно, я понимаю, — сказала Лёля и тоже вздохнула, — ты меня извини, пожалуйста…
— А что? Почему ты спрашиваешь? — поинтересовался Салтыков.
— Да нет, просто так. Вернее, моя подруга собирается лететь в Японию…
— Ну и что?
— Да ничего. Просто я подумала, что если ты еще не сдал билеты, она могла бы полететь вместе с тобой по Люсиному.
— То есть?
— Ну, чтобы ей не идти покупать в кассу… И тебе тоже выгодно: ведь когда сдаешь билет, наверное, теряешь какую-то сумму?
— Что ты несешь? — рявкнул Салтыков. — Как это — вместе со мной и по Люсиному билету? Ты что, не знаешь, что билеты продают по паспортам?
— Ох, Господи, я забыла! Извини, пожалуйста. Вчера она звонила поздно вечером и совсем заморочила мне голову.
— То есть?
— Что ты все время — «то есть, то есть», — передразнила Лёля, — я же говорю: подруга собирается в Японию. Я сказала ей про тебя, сказала, что у тебя два билета, и что… ну, словом, про Люсю. А она говорит, давай, мол, мы вместе полетим. Вот я и обещала тебе позвонить, а про паспорт забыла. Да, Павел, еще хотела спросить: ты эти билеты купил на Смоленской?
— Нет.
— А где?
— Извини, Лёля, больше я не могу говорить: мне надо идти, я опаздываю, у меня встреча. Созвонимся как-нибудь потом, хорошо?
И Салтыков повесил трубку.
* * *
И теперь, говоря с Ниной, Лёля возмущалась, что та никак не хочет ее понять.
— Неужели ты не видишь, что я права?
— Представь себе, не вижу. Какой, собственно, криминал ты находишь в его словах?
— То есть как? — взорвалась Лёля. — Он подтвердил, что сдал оба билета, и теперь ему деваться уже некуда: он не сможет отказаться от своих слов, понимаешь?
— Нет, прости, не понимаю.
— Неужели мне все начинать сначала? Я же сто раз объясняла тебе, что он соврал своей жене, сказав, что купил два билета, и соврал потому, что знал, понимаешь, прекрасно знал, заранее знал, что она никуда не полетит.
— Почему ты думаешь, что он соврал? Может быть, у него действительно было два билета?
— Тогда почему он тебе сказал про один?
— Мало ли почему! Например, не хотел упоминать свою жену, даже косвенно. Или просто не придал этому значения.
— Да нет же: он просто сказал правду, понимаешь? Самым естественным образом сказал правду, потому что перед тобой ему незачем было хитрить и изворачиваться. При тебе ему не нужно было быть бдительным. Что было, то и сказал. Он просто прокололся, элементарно прокололся. И на наше счастье даже не понял этого. Неужели неясно?
— Лёля, ты ошибаешься! Можно представить себе тысячу причин, по которым он сказал мне про один билет…
— Да не было у него никаких причин, когда он говорил с тобой, человеком совершенно посторонним, который ничего не знает и не может знать про его дела.
— Именно поэтому ему и было совершенно все равно, что сказать.
— Вот тут ты ошибаешься.
— Почему?
— Почему? — переспросила Лёля. — Вот смотри: ты купила два билета. Или две шариковые ручки. Или два арбуза, неважно. А потом продала, или потеряла, или съела. Как ты скажешь? Как ты скажешь в самом обычном случае, когда тебе не надо врать, притворяться и так далее? Съела арбуз? Продала ручку? Потеряла билет? Никогда в жизни! Ты скажешь: продала ручки, съела арбузы, потеряла билеты и т. д. Потому что это — естественно. Согласна?
