— Да я только вчера с ним виделась, — сказала она неожиданно, предлагая мне проглотить правду суточной давности, чтобы скрыть ложь, сказанную минуту назад. — С ним я и ходила к продюсеру. Зачем мне видеться с ним каждый день?
— Но вчера-то у продюсера виделись?
— Ну и что? Лучани просто нас познакомил. Но вчера продюсер не мог меня принять и сказал, что позвонит завтра.
Я заметил, насколько все это было правдоподобно. Больше того, все это могло быть даже правдой, во всяком случае в деталях; я знал, что, когда Чечилии приходилось лгать, здание лжи она всегда возводила из материалов правды. Но я стоял на своем:
— Нет, это Лучани должен тебе звонить. Ну что тебе стоит это признать?
— Ничего не стоит, только это неправда.
— Если это неправда, давай я подойду у телефону и отвечу вместо тебя.
— Пожалуйста, если это доставит тебе удовольствие.
Ее уступчивость навела меня на мысль, что у них с Лучани, как это бывает между любовниками, была договоренность: если трубку берет она, Лучани говорит, что это он, если кто-то другой, он говорит, что это продюсер. Я сказал с горечью:
— Нет, я не хочу ставить опытов. Я хочу только, чтобы ты поняла одну вещь, всего одну.
— Какую вещь?
— Мне не надо, чтобы ты меня любила, мне надо только, чтобы ты говорила мне правду. Я предпочитаю услышать, что ты сегодня встречаешься с Лучани, если ты действительно с ним встречаешься, чем видеть, как ты это от меня скрываешь, думая, что мне это будет неприятно.
Мы посмотрели друг на друга. Потом она погладила меня по щеке почти что с нежностью и сказала:
— Моя правда состоит в том, что сегодня я не встречаюсь с Лучани. Ты предпочитаешь, чтобы я сказала твою правду, то есть что я с ним встречаюсь.
Таким образом, сама того не желая, Чечилия проговорилась, что правда и ложь для нее одно и то же, то есть что для нее не существует ни правды, ни лжи. Из коридора вдруг донесся телефонный звонок. Чечилия тотчас вскочила с моих колен и, воскликнув: «Телефон», выбежала из комнаты. Я вышел следом за ней.
Телефон находился в конце коридора, в самом темном его углу; он стоял там на этажерке. Я увидел, как Чечилия сняла трубку, поднесла ее к уху и сразу же сказала: «Здравствуйте». Я подошел, и тогда она, словно желая спрятать, защитить от меня черную эбонитовую трубку, в которую она говорила и из которой обращались к ней, неожиданно повернулась ко мне спиной. Разговор продолжался. Я заметил, что Чечилия отвечает односложно и говорит словами еще более стертыми, чем обычно, и неожиданно проникся твердой уверенностью в том, что на том конце провода — актер, что они с Чечилией договариваются о свидании и что Чечилия мне с ним изменяет. В то же время я заметил, что испытываю мучительное желание: я хотел ее, лгущую и ускользающую и оттого такую реальную и такую желанную, словно, возьми я ее здесь, прямо в коридоре, в то время, когда она говорит с любовником, я овладею ею как раз в тот момент, когда посредством телефона она думала от меня ускользнуть. Я тесно прижался к ее спине, как недавно в ванной, но, заметив, что она отвечает мне движением ягодиц, понял, что она не только не против такого необычного и неудобного соития, но хочет его, словно желает загладить этой своею неискренней готовностью тот факт, что по-настоящему она принадлежит тому, с кем говорит сейчас по телефону. И все-таки я прижимался к ней, полный ярости и желания, как вдруг вспомнил, что Балестриери однажды взял ее на кухне точно таким же образом и, может быть, обуреваемый теми же самыми чувствами. Я резко отстранился; Чечилия, почувствовав, что за спиной меня больше нет, бросила на меня из-за плеча вопросительный взгляд, потом, продолжая говорить, протянула назад свободную руку и сжала мою. Я отдал ей свою руку и остался стоять позади нее, прислонившись к стене, опустив голову и не зная, что думать. Наконец Чечилия сказала: «Ну значит, договорились. До скорого», повесила трубку и минутку постояла в задумчивости, не выпуская моей руки.
— Очень жаль, — сказала она наконец, обернувшись, — но сегодня мы не поедем в студию. Через полчаса меня ждет продюсер.
— Хорошо, я ухожу.
— Подожди, выйдем вместе.
Чечилия пошла впереди меня по коридору к своей комнате. Она вошла туда первой, а когда вошел я, тщательно заперла за нами дверь.
— Хочешь, мы прямо сейчас займемся любовью? Но только сразу, потому что у меня в самом деле нет времени.
Услышав это предложение, такое щедрое и такое циничное, я почувствовал прилив желания, которое, казалось, никогда уже не сможет насытиться именно потому, что я желал не только ее тело, такое послушное и податливое, но всю ее целиком. Однако я ответил:
— Нет, не будем даже говорить об этом, я не люблю ничего делать второпях.
— Но почему второпях? Просто сразу же после я должна бежать.
— Нет, нет, я не Балестриери, мне не обязательно брать тебя в твоем доме.
— При чем тут Балестриери?
— Кстати, о Балестриери, скажи-ка мне вот что.
— Что?
— В тот раз, когда вы занялись любовью на кухне, перед этим у вас не было спора, размолвки, ссоры?
— Как я могу такое помнить! Это было так давно.
— Попытайся все-таки вспомнить.
— Ну хорошо, кажется, действительно была какая-то ссора. Балестриери был такой скучный, все-то ему надо было знать.
— Все знать?
— Да, все: ему было надо знать, с кем я виделась, с кем встречалась, что делала.
— А в тот день вы препирались по этому поводу?
— По-моему, да.
— И чем это кончилось?
— Тем же, чем и всегда.
— То есть?
— Ну, я просто перестала отвечать на его вопросы, и тогда он решил заняться любовью.
Я не смог удержаться:
— В точности как я!
— Нет, с тобой-то как раз все не так. Ты ведь не хочешь заниматься любовью. Ну так как: хочешь или не хочешь?
Она смотрела на меня зазывным взглядом, словно чувствовала себя в долгу и во что бы то ни стало хотела мне заплатить, чтобы больше об этом не думать. Мне хотелось ответить ей: «Не хочу, потому что не хочу посту- мать так, как поступал Балестриери». Вместо этого я сказал, поцеловав ее в шею:
— Мы займемся этим завтра в студии, без всякой спешки.
Я увидел, как она неодобрительно покачала головой, мотом подошла к шкафу, открыла его, взяла сверток в папиросной бумаге и вынула из него сумку.
— Видишь, — сказала она, — я хожу с твоей сумкой.
Мы вышли из комнаты, а потом из квартиры. Чечилия шла впереди, а я за ней, погруженный в свои мысли. Я говорил себе, что сегодня, сделав над собой сверхчеловеческое усилие, я совладал с собой и не взял ее в коридоре, хотя бешено ее хотел, не взял, потому что не желал с точностью повторять все, что до меня делал Балестриери; по ведь это был всего лишь маленький эпизод страсти, которая в общем своем развитии все больше напоминала страсть, испытываемую к Чечилии Балестриери. Благодаря свойственной мне рассудительности, я еще мог запрещать себе поступать, как Балестриери, в каких-то определенных случаях, но, судя по всему, мне уже было не по силам свернуть с пути, которым он прошел до меня. Когда мы спустились в вестибюль, я резко сказал ей:
