За время, пока мы ехали от виллы до дома Чечилии, я заговорил с ней всего раза два, и то очень коротко. Один раз я, как идиот, попросил ее мне писать, хотя прекрасно понимал, что Чечилия, скупая даже на слова, в том, что касается письменной речи, должна быть совершенно немой и, значит, ничего не напишет, даже открытки. Мы добрались до ее улицы, я остановился, она вышла, и я попрощался с ней, коснувшись ее щеки легким поцелуем. Глядя, как она переходит улицу, я думал: «Будем надеяться, что она хотя бы обернется на пороге и, улыбнувшись, помашет мне рукой». Но мои надежды не оправдались, Чечилия перешагнула порог и исчезла, не обернувшись.
Как только она скрылась из виду, я понял, что не хочу ни возвращаться в студию, ни отправляться куда-нибудь еще. Единственное, чего мне хотелось, это очутиться в квартире Чечилии. У меня было чувство, что я отпустил ее слишком рано, мне хотелось подняться к ней, заставить ее открыть мне дверь, пройти следом за ней в комнату и взять ее там третий раз за этот день. Я понимал, что все это бред, что, если даже я возьму ее еще раз, она не станет моею больше, чем была, потому что от меня ускользало не тело ее, слишком даже податливое, а что-то, с телом никак не связанное. И тем не менее я все-таки чувствовал, что войти к ней — это единственное, чего мне сейчас хотелось.
Не помню, сколько времени я бился над этой проблемой, сидя в машине, на пустой улице, перед подъездом Чечилии.
В конце концов я сказал себе, что Чечилия сама не хотела со мной расставаться, она думала, что мы останемся вместе до полуночи, а значит, не будет ничего странного, если я, раскаявшись в том, что покинул ее так рано, приглашу ее со мной поужинать. Я знал, что терпение Чечилии совершенно безгранично, и если она мне в чем-нибудь отказывала, то делала это не потому, что не хотела, а потому, что иначе просто не могла. Внезапно решившись, я подал машину к углу, вышел и зашел в бар.
Но телефон в баре оказался занят, притом занят человеком, от которого трудно было ожидать, что он быстро закончит свой разговор: то была скромного вида девушка, может быть горничная, говорившая очень тихо и перемежавшая разговор долгими прочувственными паузами — так обычно разговаривают влюбленные. Ни на минуту не поколебавшись, я повернулся и направился прямо к подъезду Чечилии. Действительно, к чему звонить? Я поднимусь в квартиру, найду ее там и поведу в комнату.
Я взлетел вверх по лестнице, подбежал к двери, позвонил и теперь, тяжело дыша, стоял на площадке, ожидая, когда дверь откроется и я смогу вбежать в квартиру. Но открыла мне не Чечилия, а ее мать, причем ее усталое накрашенное лицо было искажено каким-то странным волнением. «А Чечилия?» — спросил я.
Она грустно ответила:
— Чечилии нет, профессор.
— Как нет?
— Она ушла буквально две минуты назад.
— И куда она пошла?
— Ужинать.
— А когда она вернется?
— Она не вернется, профессор. Она взяла с собой чемодан. Они с подругой завтра едут на Понцу, и сегодня она ночует у нее. Вернуться она должна через две недели.
Стало быть, пока я раздумывал, удобно ли мне ей позвонить, Чечилия прибежала домой, схватила уже приготовленный чемодан, вышла, как обычно, через дверь, которая вела на параллельную улицу, и отправилась к Лучани. Я взглянул на мать и увидел, что она кусает платок и глаза у нее полны слез. Я вынужден был спросить:
— Что случилось?
— Чечилия уехала, а ее отец умирает. Она оставила меня совсем одну в пустой квартире. Мужа вчера увезли в клинику, и надежды нет никакой.
— Никакой?
— Никакой. Врачи дают ему не больше двух-трех дней.
— Но разве Чечилия не любит отца?
— Э, профессор, Чечилия никого не любит.
Не знаю почему, но я вдруг вспомнил, что Чечилия пыталась увидеться со мной в тот самый день, когда Балестриери умер. Я сказал резко: «Мне очень жаль» и, выслушав отчужденно и нетерпеливо еще несколько жалоб, ушел.
В машине я понял, что мысль о том, что Чечилия сейчас у актера, для меня непереносима. И как всегда, снова почувствовал, что способен сейчас делать только то, что как раз не должен был делать, причем я прекрасно понимал, что не должен, но это было сильнее меня. Я сел в машину и вскоре заметил, что еду в сторону улицы Архимеда, где жил Лучани. Я говорю «заметил», потому что действовал совершенно безотчетно, с автоматизмом ярости. Доехав до улицы Архимеда, я стремительно проехал по ней, узкой и извилистой, вниз, к бару, там остановился и взглянул на окна Лучани. В них было темно, и я сразу почему-то уверился, что любовников там нет. Тем не менее я вышел, вошел в дом и позвонил в квартиру Лучани. Не знаю, о чем я думал, слушая долгое дребезжание звонка внутри пустой квартиры; знаю только, что двумя минутами позже я был уже в баре и набирал по телефону номер сводницы, к которой обращался в свое время, когда мне нужна была девушка. Она оказалась дома и сказала мне, что такая девушка есть и что она, как и прежде, будет ждать меня в той же вилле на Кассиевой дороге.
Уже сидя в машине, я подумал, что девушка, к которой я ехал, представляла собою полную противоположность Чечилии: за определенную сумму она поступала в полное мое распоряжение; именно деньги опрокидывали все барьеры независимости и тайны. Таким образом, то, чего я не мог добиться на Аппиевой дороге, несмотря на полмиллиона лир и предложение руки и сердца, сейчас я получу за самую скромную сумму в доме свиданий на Кассиевой дороге. Но если эта девушка не Чечилия, то зачем, спрашивается, я туда еду?
Задав себе этот вопрос, я с удивлением осознал, что в основании моего абсурдного звонка к своднице была странная, почти невероятная надежда. В своей ярости я надеялся — я действительно надеялся, — что на Кассиевой дороге я найду именно Чечилию, которая ждет меня там, готовая отдаться. Не знаю, откуда взялась эта надежда, может быть так подействовали на меня уверения сводницы, которая, как все сводницы, обещала мне именно то, чего никоим образом не могла обеспечить, — любовь. А может быть, дело в том, что, убедившись в тщетности всех рациональных попыток добиться Чечилии, я надеялся теперь только на чудо.
Погруженный в эти мысли, а вернее в то странное душевное состояние, где ярость мешалась с почти мистической верой, я выехал из города и двинулся по Кассиевой дороге. Вилла стояла где-то в глубине равнины; двадцать минут пути — и вот передо мной распахнутая калитка, а за калиткой проселочная дорога, ведущая на вершину холма, где виднелось белое здание. Я миновал калитку и стал подниматься вверх по аллее, окаймленной какими-то хилыми, видимо недавно посаженными деревцами. Склоняясь над рулем, я взглянул на окна виллы и увидел, что они темные; потом в одном из них появился свет. Машина вывернула на посыпанную гравием подъездную площадку, я остановился и вышел.
Вилла представляла собою скромное трехэтажное здание с тремя окнами на каждом этаже и наружной лестницей деревенского типа, по которой прямо с улицы можно было попасть на третий этаж. Лестница вела на маленький балкончик, где в тот момент, когда я выходил из машины, неожиданно зажегся фонарь. В желтом свете фонаря обрисовалась черная фигурка — девушка с пышными волосами, большой грудью, тонкой талией, иными словами — я был в этом уверен — Чечилия.
