— Куда же он ходил?
— Этого я не знаю. Вечером он возвращался в гостиницу очень поздно и сразу же шел спать, даже не поздоровавшись, как обычно. Мы с синьором Марелли целых два дня играли в карты в салоне с видом на Везувий.
Больше Басси ничего не мог сказать и был отпущен. Ричарди задумался, но тут Майоне нарушил молчание:
— На железнодорожной станции можно проверить перенос заказа билетов, узнать, куда и когда ездили все трое. Управляющий еще не пришел, может быть, заставляет себя ждать, чтобы придать важности своей особе. Сообщить вам, когда он придет?
— Конечно. А теперь, наконец, уйди отсюда.
Уже взявшись за ручку двери, бригадир остановился и сказал:
— Если вы разрешите, комиссар… я хотел бы кое-что сказать.
— Говори.
— Уже три года, как я работаю рядом с вами. Вы знаете, с тех пор, как мой сын… Лука… В общем, в то время вы стали мне дороги. Никто не хочет работать с вами. У нас даже говорят, вы не человек. Потому что вы говорите мало и неохотно, работаете много и не останавливаетесь, пока не найдете виновного. Но мне нравится работать так, потому что наша работа не такая, как другие.
— И что же?
Майоне продолжил не сразу, хотя твердо решил досказать до конца то, что подготовил.
— Так вот. Никто не уважает вас больше, чем я. И никто не знает лучше меня, что вы вкладываете всю душу и все силы в работу. Но… вам уже больше тридцати лет, и по возрасту вы мне в сыновья годитесь. Своего сына я потерял. Иногда я смотрю на вас и думаю, какой вы хороший человек. И в душе очень добрый, я это чувствую и знаю. Но вы один, комиссар. А когда человек один, он вянет и умирает. Я бы за эти годы умер сто раз, не будь у меня жены и детей. Наша профессия такая, работа понемногу занимает в жизни все больше места, как вино, когда оно заливает погреб. В конце концов она заполняет собой всю жизнь. Это ошибка так жить.
Ричарди слушал его молча. Может быть, ему стоило упрекнуть бригадира за фамильярность. Но тот был так смущен, и это тронуло Ричарди. Лицо Майоне покраснело, он постукивал ногой по полу и смотрел на переплетенные пальцы своих рук. «Пусть он продолжает», — решил Ричарди.
— Я иногда говорю об этом с женой. Она ведь знает вас — помнит, как вы поздоровались с ней на похоронах. И мы говорим, что такому человеку, как вы, грех быть одному. Все время работа и работа. Знаете, я иногда даже думал… Есть мужчины, которым не нравятся женщины, не интересуются ими. И я думал, комиссар, не в обиду вам будь сказано, что, может быть, вы из таких. Но сегодня… эта синьора. Пресвятая Богородица! До чего она красива! И так ведет себя, когда муж только что умер, хотя он и был негодяем, это все говорят. Поэтому я дал бы вам совет, как отец сыну. Вы можете заявить мне: «Как ты смеешь, Майоне! Не лезь в чужие дела!» Но если я промолчу, меня совесть замучит. Комиссар, оторвитесь от работы на полдня и сводите эту синьору куда-нибудь пообедать.
Майоне глубоко и с облегчением вздохнул, словно камень с души свалился. Ричарди встал с кресла, подошел к бригадиру и положил руку ему на плечо, как в тот день, когда сообщил о смерти сына.
— Нет, я тебя благодарю. Я знаю, что дорог тебе, и сам по-своему люблю тебя. Извини, если я иногда бываю грубым с тобой, у меня странный характер. Но поверь, мне хорошо так, как сейчас. И передай жене привет от меня.
Майоне взглянул ему в глаза, улыбнулся и вышел из кабинета.
Спинелли, управляющий театром, как всегда, был невероятно возбужден. Он ворвался в кабинет, словно буря, мгновенно остановился, огляделся и заговорил:
— Вот и я, пришел по вызову, не замедлив. Добрый день, комиссар! У вас есть новости? Вы обязаны объяснить мне, как идет расследование. Кроме того, я полагаю, занимаемая должность дает мне на это право.
Ричарди, как обычно, ответил ему грубее, чем было необходимо. Он считал это правильным, такого человека ничем иным сдержать нельзя.
— Когда поступят новости, вы узнаете о них, синьор. А сейчас будьте добры только отвечать на вопросы, которые я вам задам.
Суровость Ричарди снова заставила управляющего замолчать, Спинелли принял свой обычный оскорбленный вид и заявил:
— Я в вашем распоряжении, комиссар.
— В декабре прошлого года Вецци и Марелли приезжали сюда, чтобы согласовать подробности контракта на спектакль «Паяцы». Это верно?
— Да, это все отмечено в документах. Я веду дневник моей работы в Королевском театре на случай, если нужно отчитываться по ней. Я прекрасно помню их приезд. Они прибыли вечером двадцатого. Мы ждали их с утра, но для Вецци такое поведение не новость. В театр они пришли двадцать первого и оставались в нем все утро.
— Они разговаривали с вами?
— Я поздоровался со всеми троими, как мне положено. Потом остался с Марелли решать административные вопросы. Вецци и Басси вместе с директором сцены, костюмершами и режиссером смотрели эскизы, снимали мерки и тому подобное. В час обеда они ушли.
— Вы не можете вспомнить, произошло ли тогда что-нибудь необычное?
— Нет. Помню только, когда стало известно, что они идут к нам, собралась маленькая толпа любителей оперы, певцов и музыкантов. Вецци в театральной среде слыл настоящей легендой. Они хотели увидеть его, получить автограф. Он рассердился и пожелал остаться один. И встречался только с теми, кого я вам уже перечислил.
— А что потом?
Управляющий удивленно посмотрел на него, высокомерно изогнув бровь:
— Разве вы меня не слышали? Они ушли раньше часа дня. Даже отказались от приглашения пообедать со мной. Я не знаю, когда они уехали из города.
24
В уме Ричарди начала складываться вероятная картина событий. В основном она состояла не из фактов, слишком много деталей оставалось для него непонятными. Она состояла из чувств, которые порождали друг друга. Ричарди работал именно так, создавал схему, карту чувств, с которыми сталкивался. И отмечал на ней то, что узнавал посредством второго зрения, чувства тех, кого опрашивал, изумление и ужас присутствующих. Потом он старался понять душу жертвы, узнать ее светлые и темные стороны, по словам и взглядам тех, кто ее знал.
С показаниями свидетелей он не работал, мог их плохо помнить, в любом случае они теряли смысл и значение вне того контекста, в котором были сказаны. Но он сохранял в памяти позы и выражения лиц. Запоминал чувства говоривших, что на поверхности и особенно скрытые. В общем, он больше слушал, чем говорил.
То же комиссар чувствовал в убийстве Вецци. Призрак был изумлен своей внезапной смертью. Значит, существовал только один всплеск чувства, всего один удар ненависти, мощной и без примеси других чувств. Она накатила, как могучая прозрачная волна, и ушла назад, оставив после себя гибель. Ричарди чувствовал застигнутого врасплох паяца и его жалобную песню. Но он чувствовал, что тон песни не сочетался с ее словами, это пела жертва мести, а не тот, кто желал отомстить.
