Теперь Ричарди ясно видел, что делать. После разговора с доном Пьерино он понял истинный смысл того, что сообщило ему второе зрение по поводу Вецци. Разумеется, комиссар знал, это всего лишь намек, указатель направления. Но теперь ему было ясно, где искать.
Убийца скрылся из гримерной через окно. После этого ему не было нужды возвращаться, если он не участвовал в представлении. Значит, искать следует среди тех, кому разрешено находиться за кулисами во время представления оперы, — певцов, статистов и техников.
И убийца мужчина, потому что надел пальто Вецци, крупного мужчины, и выпрыгнул из окна. Конечно, оттуда до земли всего полтора метра, но все-таки высота значительная. И еще он вошел в гримерную Вецци, рискуя быть обнаруженным, а потом вышел снова не переодевшись.
Нужно искать вещи. В первую очередь пару сапог, испачканных травой из Королевского парка. Может быть, на них еще осталось немного грязи. При осмотре места происшествия в вечер убийства на клумбе были обнаружены следы человека, приземлившегося там после прыжка. Довольно глубокие, можно предположить, что вес у него большой.
И еще, возможно, стоит поискать одежду, испачканную кровью, — один или несколько предметов одежды. Судя по тому, в каком состоянии была гримерная, вряд ли возможно, чтобы убийца не запачкался.
Майоне подтвердил, что в вечер преступления театр был под охраной, а значит, никто не мог вынести из здания никакую вещь или предмет одежды. Затем комиссар дал бригадиру указания:
— Нужно побывать на складе театра и в швейной мастерской, никого не потревожив и не насторожив, выяснить, переобувался ли кто-то из певцов, статистов или просто рабочих в другие сапоги, переодевался ли в другую одежду. Если так, он не смог вынести из театра грязные вещи, они еще там. И мы должны их найти.
— Нельзя сказать точнее, комиссар? Кого мы должны искать?
— Мужчин. Рослых и тяжелых мужчин.
Двадцатого июля 1930 года в одиннадцать часов вечера Микеле Несполи пел в ресторанчике под названием «Маттонелла» в Испанских кварталах. «Санта-Лючия далеко», о том, как корабли уходят в далекие страны, а неаполитанские моряки поют о покинутой родине и грустят о ней. В тот вечер он начал пить раньше времени. Обжигающая летняя жара по контрасту напомнила ему родные горы, темноту и молчаливого Поллино, которому он пел из окна своего дома на Силе. Еще он вспомнил свою мать и ее неумелые ласки.
Щемящая грусть песни наполнила зал. У всех, кто сидел в ресторанчике, были дорогие люди, которые уходили на кораблях в далекие страны и которых они больше никогда не видели. Несколько человек опустили голову на столики и плакали, не сдерживая слез, возможно, из-за вина, которое лилось рекой. И тогда один посетитель, — как потом стало известно, он только что отбыл срок на каторге, — вдруг повернулся к Микеле и приказал ему сейчас же сменить песню. Микеле дошел уже до середины последней строки, у него глаза блестели от волнения. Он хотел закончить песню и сделал вид, что не понял просьбу. Посетитель опрокинул стул на пол и, плохо держась на ногах, заорал, чтобы Микеле сейчас же перестал петь. Певец, гордо и насмешливо глядя ему прямо в глаза, закончил песню великолепной высокой нотой. Посетитель взвыл, как дикий зверь, и бросился на него, размахивая ножом.
Потом была короткая потасовка. Никто из находившихся в ресторанчике не посчитал нужным вмешаться. Возможно, они отяжелели от еды и вина, но более вероятно, никто не хотел нажить себе неприятности. Все продолжалось примерно тридцать или сорок секунд. А после Микеле сидел на полу и хрипел, на его левой руке зияла ужасная рана. Но тот, кто напал на него, больше не шевелился, теперь у него в сердце торчал нож. Наступила ужасная тишина. Хозяйка ресторанчика подошла к певцу и сказала ему:
— Тебе надо уходить, парень, — и открыла ему дверь.
Шатаясь, Микеле с трудом вышел в ночной лабиринт переулков Испанских кварталов.
* * *
Склад находился рядом со швейной мастерской, тоже на четвертом этаже. Ричарди уже видел его, когда первый раз приходил в царство синьоры Лиллы. Оружие, головные уборы и шарфы персонажей не входили в компетенцию швейной мастерской. Ими занимался бодрый и подвижный старичок по имени Костанцо Кампьери. Майоне застал его за работой и узнал, что тот почти никогда не уходит домой.
— У меня нет семьи, бригадир, — объяснил Кампьери. — Единственное, что у меня есть, — моя профессия. И потом, я отвечаю за вещи, а это не пустяк. В наше время голода и отчаяния есть люди, которые дали бы себя убить за пару сапог.
— Поговорим о вечере среды. Случилось ли тогда что-нибудь необычное? Приходилось ли вам заменять какую-нибудь вещь из реквизита на другую?
Кампьери почесал лысую голову:
— Иногда такое бывает. Если что-то порвалось или сломалось во время представления, при возможности эту вещь заменяют в перерыве между сценами. Или, если удается, исправляют неполадку на месте. Один раз я во время «Аиды» поправил соскользнувший назад венец фараона так, что певцу не пришлось уходить со сцены. В другой раз…
— Про другой раз вы мне расскажете тоже в другой раз. Вернемся к среде. Кто-нибудь что-то менял?
— Нет, приходить никто не приходил. Но случилось кое-что странное. Я заметил это вчера, когда осматривал вещи.
Майоне прислушался:
— Что же случилось?
— Я обнаружил, что на месте одной пары сапог стоит другая. Это простые мужские сапоги, большие — сорок пятый размер. Обычные, черного цвета. Обе пары совершенно одинаковые.
— Если обе пары одинаковые, что привлекло к сапогам ваше внимание?
— То, что я храню сапоги идеально чистыми. А у этих подошвы были испачканы травой и грязью.
Микеле почти ничего не помнил с того момента, как вышел из ресторанчика, и до того, как очнулся в незнакомом подъезде. Он смутно припоминал, что слышал свистки полицейских, но это могло ему только казаться. Он явно потерял много крови, и рука у него болела.
Его привели в себя прохлада и ощущение чего-то мягкого под головой. Прохладу создавала влажная тряпка, лежавшая на лбу. А под голову кто-то положил мягкую ткань.
Микеле открыл глаза и увидел что-то странное, на него с близкого расстояния смотрела женщина. Нежный овал лица, голубые глаза, в которых он прочел беспокойство и заботу, чуть-чуть поджатые губы, словно она немного сердится, волосы до плеч, простая белая ночная сорочка. Микеле был словно околдован. Казалось, эта картина навсегда останется у него перед глазами, как образ яркого предмета, который мелькает перед взглянувшим на него человеком и после того, как тот отведет взгляд.
— Лежи тихо, не шевелись, ты потерял много крови. Как только станет чуть легче, встань и иди со мной, мне не хватит сил отнести тебя наверх.
Это было сказано шепотом, но Микеле уловил ее тон, заботливый и властный. С трудом, но решительно Микеле приподнялся с земли и сел.
— Мне уже легче. И мне лучше уйти, я не хочу, чтобы ты из-за меня попала в беду.
