«А ведь я все подготовил как надо, — думал он. — Это было идеально спланированное действие. Контракт, два взноса, платеж. Что делать, господа студенты, когда невозможно узнать, были или нет выполнены действия, предусмотренные в договоре?»
Он заметил, что на ковре со вчерашнего дня остались следы сапог. Надо сказать служанке, чтобы почистила ковер. А может быть, лучше в этот раз почистить его самому?
Ритучча ждала Каэтано на лестнице церкви Санта-Мария делле Грацие — на их с Каэтано месте. Она чинно сидела на ступеньке, сложив руки на коленях, словно дама, которая ждет заказанный чай. Ее друг сказал, что попросит у своего мастера разрешение приходить чуть позже, чтобы успевать поговорить с ней, как когда-то. Теперь он работал, а она должна была вести дом, и они почти не виделись.
Конечно, им было достаточно встретиться всего на минуту перед дверями соседних квартир в нижнем этаже, где они жили, чтобы рассказать друг другу обо всем, что случилось. Гаэтано всегда злился: он не умел шутить. Ритучча немного отодвинулась в сторону на своей ступеньке. Он посмотрел на нее и спросил:
— Снова?
Она опустила глаза. Он сжал руку в кулак и этим кулаком ударил себя по ноге — без шума, но сильно, давая выход гневу.
— Я его убью. На этот раз я его убью.
Ритучча ничего не сказала. Она вытянула руку и коснулась ладонью его колена, и потом оба долго не шевелились. Каэтано тяжело дышал, его глаза на смуглом лице были красными.
— Это был ты? — спросила наконец Ритучча.
Помедлив секунду, Гаэтано кивнул, опустил глаза и стал смотреть на ступеньку.
Снова оба замерли неподвижно и немного помолчали. Потом Гаэтано сказал:
— Появился полицейский. Вчера вечером он был с ней.
Ритучча вздрогнула так, что едва не подскочила на месте, и крепче сжала его ладонь. В ее взгляде были озабоченность и тревога, близкая к ужасу.
— Нам не о чем беспокоиться. У него такой взгляд, словно он околдован, — как у всех. Бандиты или полицейские — взгляд один и тот же.
Ритучча успокоилась, улыбнулась и положила голову ему на плечо.
22
С порога двери, разделявшей служебные помещения больницы и зал ожидания, доктор Модо увидел пришедших из управления Ричарди и Майоне. Он вытирал ладони носовым платком, а на медицинском халате были пятна, которые невозможно спутать ни с какими другими.
Доктор был похож на мальчика, который приготовился идти на улицу играть в мяч.
— Какое чудесное общество! Добро пожаловать, друзья. Вы здесь не для того, чтобы отвести меня завтракать? — И удовлетворенно улыбнулся. Это была прекрасная широкая улыбка.
Ричарди окинул его взглядом:
— Для этого, но сначала сними эту форму мясника. И так уже, когда мы идем по улице, люди отворачиваются и делают знаки против сглаза, в том числе такие, на которые очень трудно смотреть. Не хватало только, чтобы мы появились перед ними с доктором Франкенштейном, который решил прогуляться по улице Пиньясекка.
— Вот Ричарди, которого я предпочитаю видеть, — весельчак, оптимист и любит легкое чтиво. Ты пробовал читать Инверницио или эту Лиалу?
[5]
Или Питигрилли?
[6]
Я вижу его книги в руках у всех недоумков, которые обожают ваш режим.
— Мой дорогой интеллектуал, у меня не хватает времени читать то, что ты считаешь приличной литературой. А оптимизма у меня действительно больше, чем у тебя: ты же видишь будущее более черным, чем настоящее. Идем, я угощу тебя чашкой кофе и слойкой, как обещал.
На улице бурная жизнь рынка Пиньясекка уже достигла пика.
Из-за шатких прилавков раздавались певучие крики о прелестях случайных товаров. Неустойчивые тележки и тачки прокладывали себе путь среди толпы. Десятки полуголых смуглых детей, обритых, чтобы не было вшей, сновали между продавцами, пытаясь украсть себе что-нибудь съестное.
Три друга шли через толпу, и люди послушно расступались перед ними, словно отброшенные невидимой ударной волной. Два полицейских и врач из тех, которые режут трупы. Что может принести больше несчастья?
В кафе на площади Карита друзья заняли столик подальше от входа, но рядом со стеклянной стеной. Жизнь улицы превратилась в немой кинофильм.
Ричарди знаком велел официанту принести три чашки кофе и три слойки.
— Ну как? Есть новости насчет смерти синьоры Кализе? Ты, наверное, сейчас скажешь мне, что она умерла от чахотки.
Модо улыбнулся и фыркнул от смеха, зажег сигарету и закинул ногу на ногу.
— Ты не мог бы хоть для разнообразия иногда проявлять чуть-чуть уважения к чужому труду? Говорю для тебя и бригадира Майоне, который здесь сидит: я уже два дня не выходил из того похожего на помойку лазарета, где работаю. Если бы я не хотел быть в больнице и добить вас, когда кто-нибудь отправит вас туда, я бы уже убежал за границу. Например, в Испанию: там врачей уважают по-настоящему и не расстреливают, а если кто что-то видел, то видел.
В разговор вступил Майоне. Изобразив на лице печаль, он сказал с иронией:
— Простите, доктор. Она потеряла столько крови… это на меня подействовало. Вы знаете, что я бы не доверился никому, кроме вас. Когда покупателю один раз понравилось в магазине, он ведь туда возвращается? Разве нет?
— Конечно да. Хватайте меня снова за задницу: это у нас стало национальным видом спорта. Почему из стольких обожающих меня клиентов мне достались именно два самых оборванных полицейских во всем Неаполе? Посмотрите сами: разве я не хороший врач? К примеру, ваша подруга, бригадир. Хотел бы я посмотреть, что бы устроил у нее на лице какой-нибудь мой коллега, который строит из себя знаменитого профессора. Я оперирую в больнице по идейным причинам, а не потому, что не смог бы работать в шикарном частном кабинете!
Ричарди эти слова озадачили.
— Магазин, подруга, кабинет… О чем вы говорите? Какая подруга Майоне?
— Никакая не подруга. Та синьора, про которую я говорил вам вчера, комиссар, когда у меня куртка была запачкана кровью, помните? Я с ней незнаком, то есть не был знаком. Я проводил ее к доктору: она покалечилась.
— Покалечилась? Да эта рана изуродовала ее навсегда, жизнь ей сломала! А она была невероятно красива. Ты должен мне поверить, Ричарди: настоящая камея. Но почему это наш бригадир так покраснел? Получил несколько пощечин? Или влюблен?
— Не забывай, что у Майоне прекрасная семья. Он не одинок и не в отчаянии, как мы двое, а значит, не влюблен. Лучше сказать, что полицейский — всегда полицейский, и на службе, и вне ее.
