Запах моря преобладал, но запах травы и свежей листвы тоже ощущался в воздухе. Этот запах зелени постепенно усиливался, если человек приближался к лесу, парку «Вилла Национале» или ботаническому саду. Цветов еще не было, но весна обещала их.
С этого утра на улице Толедо знакомые начали останавливаться, чтобы перекинуться парой слов. День не был теплым, но холодное время года уже было позади.
В переулках люди пели и перекликались друг с другом. Балконы были открыты, чтобы впустить солнце в дома. На веревках, протянутых между окнами двух квартир, висели рядом белье и рубашки двух семей и лениво покачивались в весеннем воздухе. Начиная разговор, собеседники улыбались без причины. Несколько уличных торговцев позволяли себе слишком фамильярно шутить с молодыми покупательницами, которые спускали им из окон в корзинке на веревочке мелочь, а обратно поднимали зелень, фрукты или мыло.
Все шарманки играли мелодии, идеально подходившие к случаю: «Амапола, нежнейшая Амапола»
[7]
и «Любовь — это значит ревность».
[8]
С маленьких рыночков квартала доносились голоса продавцов; сегодня даже эта какофония звучала приятно и напоминала румбу. Никто не видел весну, но, если присмотреться, можно было бы заметить, как она танцует на пальцах, перелетая с верхушки одной шляпы на верхушку другой, с одного дерева на другое, с одного балкона на другой.
Расстояния между людьми снова уменьшились. По причине этой близости исчезали кошельки из карманов и сумочки со столиков кафе, несколько дружеских бесед закончились пощечинами, иногда на солнце блестел нож. Но это тоже была весна. Очереди моряков и рабочих перед входами в публичные дома стали длиннее: новое время года несло новые соблазны и волновало кровь. Несколько молодых женщин плакали о своей утраченной любви, и озорная весна смеялась над всеми невыполнимыми обещаниями.
Вот такие мысли скользили в наблюдательном уме Ричарди, который шел в квартал Санита. Сзади него, молча и опустив глаза, шагал Майоне. Их движение поднимало на улице волну испуга; за их спинами волна угасала, и первый новый воздух снова начинал обманывать людей.
Комиссар и бригадир могли бы дождаться трамвая и сесть в него вместе со спешащими по делам матерями семейств и молодыми людьми, которые бродили без дела в поисках призывной улыбки. Но Ричарди предпочитал думать на просторе. Он хотел снова увидеть место преступления и почувствовать запах случившегося.
Они прошли мимо сотни строительных площадок. В этом городе постоянно что-то строилось. Как же их много, этих новых особняков с толстыми белыми стенами и маленькими квадратными окнами без балконов. И с хвастливой надписью над плоским верхом главного входа. Буквы — каменные или бронзовые, чтобы люди запомнили год постройки и девиз на веки веков. Ричарди не любил это новое направление в архитектуре. Его душу всегда трогали древние благородные своды и изящные фризы, которые легкостью своих линий противостояли тяжести мраморных блоков.
Комиссар представил себе другие бесчисленные новостройки — от нового квартала Вомеро до холма Позилипо, от кварталов Баньоли, где вырастают как грибы дома для рабочих сталеплавильного завода, до Сан-Джованни. И как всегда, подумал, что этот город растет, но не взрослеет — как девочка, которая за одну ночь с помощью колдовства стала взрослой женщиной, но по-прежнему хочет играть и внезапно приходит в ярость, как бывает с подростками.
Проходя мимо строительных лесов, комиссар видел фигуры тех, кто упал и разбился насмерть, создавая внушительные дворцы ради нового величия потомков древних римлян. Такие смерти на работе случались всегда, даже в первые годы его учебы в Неаполе, когда перестраивали старые здания или укрепляли опорами плохо сложенные стены. Но комиссар почему-то больше горевал о тех, кто умирал без всякой пользы, создавая это уродство.
Он знал, что на улице, которая ведет от управления полиции к Санта-Терезе, встретит двух мертвецов. Они стояли у подножия построек, с которых упали, и бормотали свои последние мысли. По вечерам они выглядели еще более зловеще. Днем их почти нельзя было различить среди их бывших товарищей по работе. Но один упал головой вперед, и его рот, ругавший святых, почти вошел ему в грудь. Второй, белокурый мальчик в спецовке, которая была ему велика самое меньшее на два размера, упал на спину и совсем окоченел. Он звал маму.
Тереза ощущала настроение, которое наступающая весна вливала в открытые окна с уличным воздухом, и чувствовала, насколько оно противоположно упрямой зиме, задержавшейся в темных комнатах особняка. По происхождению она была крестьянкой и привыкла жить в ритме года. Каждый год в эти дни все ее существо возрождалось вместе с природой. Поэтому сейчас Терезе было вдвойне тяжело иметь дело с печалью, наполнявшей роскошные коридоры, по которым она ходила. Эта печаль казалась ей густым туманом, таким плотным, что его можно резать ножом.
Сегодня синьора тоже не ночевала дома, вернулась утром и заперлась в своей комнате. Профессор из своих комнат не выходил. Поднос со вчерашним ужином стоял нетронутый с вечера на столике перед дверью его кабинета. Тереза вежливо постучала в дверь, но не услышала от него ответа. Ей показалось, что профессор плакал.
Если бы Тереза могла высказать свое мнение, она бы сказала, что в этом доме не хватает детей. Она вырастила своих братьев. Она держала их на руках двоих сразу, когда была еще ребенком, и знала, сколько радости они приносили в семью. А это был дом без матерей и без улыбок.
Вдруг дверь кабинета распахнулась, и в дверях показался профессор, не похожий на себя.
Обычно Руджеро Серра ди Арпаджо привык производить на людей впечатление своей высокой культурой и престижем в обществе. А теперь жесткий воротничок был сдвинут набок, узел галстука ослаб, жилет плохо застегнут, волосы растрепаны, и в них заметна наметившаяся лысина, которую профессор обычно хорошо скрывал. Глаза у него были как у сумасшедшего — покрыты сеткой красных прожилок и распухли так, что выступают из глазниц. Сумасшедший, который плакал всю ночь.
Профессор взглянул на нее с таким изумлением, словно видел в первый раз. Потом попытался заговорить, но из горла не вылетело ни звука. Он кашлянул и вынул носовой платок из кармана смятых брюк. От него резко пахло коньяком.
— Газета, — произнес он. — Где моя газета?
Тереза кивком показала на столик, где на месте прежнего подноса уже стоял другой — с завтраком и ежедневной газетой. Руджеро схватил газету и начал, тяжело дыша, с лихорадочной скоростью просматривать страницы одну за другой. Тереза словно окаменела. Руджеро остановился и принялся читать. Теперь его веки не шевелились, он даже не дышал. Он нашел то, что искал.
