Он покачнулся, словно готов был упасть в обморок, оперся на поднос, и тот упал. Раздался веселый звон разбитого стекла и звяканье металла. Тереза отпрыгнула назад. Руджеро взглянул на нее, снова перевел взгляд на газету. И заплакал! Девушке хотелось быть где угодно, только не здесь. Он уронил газету на пол, повернулся к выходу и возвратился в кабинет, медленно закрыв за собой дверь. Тереза заметила, что ноги у него были босые.
Она не умела читать и потому не стала даже смотреть на газету. А если бы умела, то прочла бы заголовок статьи, которая так потрясла профессора: «Смерть женщины в квартале Санита. Орудием преступления могла быть палка».
27
Несколько месяцев назад Анджело Гарцо, заместитель начальника управления и начальник комиссара Ричарди, сделал довольно жалкую попытку установить хоть какую-то близость со своим молчаливым сотрудником — подарил ему маленькую книжку в желтой обложке. И сказал, что она развлечет комиссара. Ричарди, сказал он, получит особое удовольствие, когда увидит, что их профессия интересна даже для литераторов.
У комиссара в тот момент не хватило мужества охладить энтузиазм начальника обычной иронией. К тому же он предполагал, что этот тупой бюрократ не поймет его насмешку: Гарцо был полным невеждой в той работе полицейского, которая выполняется не за письменным столом. Разумеется, он взял эту книгу с твердым намерением продержать ее несколько дней на столе и вернуть без всякого отзыва.
Однако он прочел эту книгу и даже развлекся. Это была занимательная история, где у хороших людей были итальянские имена, а у плохих американские, женщины были белокурыми и эмансипированными, а мужчины суровыми, но с нежным сердцем. Но она не имела ничего общего с настоящей жизнью.
Самым ярким воспоминанием о книге было то, как он едва не засмеялся у себя в кабинете, читая при керосиновой лампе, как автор описывает внезапное вторжение полиции в логово преступников. Ему бы самому хоть раз прийти на место преступления без трубных криков спереди и сзади! Мальчишки орут во все горло: «Сыщики! Сыщики!» — а Майоне пытается их разогнать и похож на слона, который отгоняет мух. Они с бригадиром проходят мимо сидящих на улице пожилых мужчин, которые приподнимаются с места и послушно снимают шляпы. И мимо кучек молодежи, которая быстро разбегается, но перед этим вызывающе смотрит на полицейских своими черными глазами.
Ему бы хоть один раз, всего один, арестовать того, кого он ищет, так, чтобы при этом народ не возмущался, будто он ведет святого на мучения. Хоть бы один раз народ встал на сторону правосудия, а не считал преступника своим братом, а полицейского врагом.
А уж ворваться внезапно — просто мечта.
Вот и сегодня утром, когда он подходил к дому, где жила ныне покойная Кармела Кализе, терпкий привкус ненависти пропитывал воздух не меньше, чем запах чеснока и отрава наступающей весны.
Громкие крики уличных мальчишек. Окна, ставни которых закрывались с полным презрения стуком, когда полицейские шли мимо. Злые взгляды из переулков, где темно даже днем. Ричарди, как всегда, замечал это и, как всегда, ничего не говорил. Майоне сегодня тоже молчал. Какой-то мальчишка это заметил и осмелился дернуть бригадира сзади за форменную куртку. Майоне, даже не замедлив шаг, пнул его ногой. Мальчик отлетел в сторону и упал, потом вскочил и убежал, ни разу не вскрикнув.
Ричарди был немного озабочен состоянием своего подчиненного. Он чувствовал в поведении бригадира какое-то странное напряжение, словно Майоне постоянно думал о чем-то. «Надо будет поговорить с ним, и постараться сделать это тактично», — отметил он в уме.
У входа в особняк они увидели Нунцию Петроне. Привратница стояла перед парадной дверью по стойке «смирно». Вместо ружья в руках у нее была метла, но в остальном она была точь-в-точь пехотный унтер-офицер. И усатая, как унтер-офицер.
— Добрый день. Вы что-нибудь забыли?
Ричарди, не изменившись в лице и даже не вынув руки из карманов пальто, встал перед этой громадной, как гора, женщиной и вонзил в ее глаза гордый взгляд своих зеленых глаз. Разумеется, кто-то — должно быть, один из мальчишек — прибежал сюда и предупредил ее о приходе полицейских.
— И вам добрый день. Нет, мы ничего не забыли. И в любом случае мы не обязаны давать вам отчет.
Он сказал это твердо, но тихо, чтобы слышала только она. Женщина беспокойно опустила взгляд и отступила в сторону, впуская полицейских.
— Конечно, вы правы, комиссар. Прошу вас, проходите. Дорогу вы знаете.
Ричарди и шедший сзади него Майоне поднялись по лестнице. Дом казался пустым: ни одной песни во дворе, даже ни одного голоса, словно здесь никто не живет.
Они остановились перед опечатанной дверью Кализе. Майоне вынул из кармана ключ, открыл дверь и отошел в сторону, пропуская комиссара.
В комнате были прохлада и полумрак. Через ставни проникали узкие лучи света, в которых кружились мелкие пылинки. Все тот же прогорклый запах чеснока и старой мочи смешивался со сладковатым запахом крови, которая впиталась в ковер. В противоположном углу мертвая старуха со сломанной шеей будто приветствовала Ричарди своей поговоркой: «Хосподь не купец, который плотит по субботам».
«Это верно, — подумал комиссар. — С тобой он расплатился во вторник. И не поскупился на проценты. Хотя в этом случае ты, должно быть, обошлась бы без них».
Майоне подошел к окну, открыл его и впустил в комнату немного колючий ароматный воздух.
— Комиссар, весна действительно начинается. Скоро будет тепло.
От печи веяло теплом. Тонино Иодиче только что зачерпнул лопатой порцию стружек и опилок и бросил их в слабый огонь, на поленья, вызвав к жизни целое облако искр. Из всех движений, необходимых в его работе, это всегда особенно его радовало. Простодушному Тонино казалось, что это похоже на праздник Пьедигротта,
[9]
только маленький. На этом празднике всегда зажигают возле моря много красивых фейерверков; они вспыхивают в темноте и превращаются в цветы из света, а дети хлопают в ладоши и прыгают от радости.
Когда он торговал с тележки, то жарил пиццу в большой кастрюле с маслом. Там огня не было. Были только опасные брызги, которые могли даже выжечь глаза. Бешеные порывы жгучего воздуха в летнюю жару, крутые подъемы, которые после дождя были скользкими. И надо кричать во весь голос, даже когда так горишь от лихорадки, что тебе жарко даже в зимний холод.
И все-таки он жалел — и как еще жалел — о той тяжелой жизни, когда каждый день был похож на бой. На протяжении всех долгих лет, когда он был доволен своей достойной бедностью, ему не приходилось испуганно оглядываться: нет ли кого-то за спиной. И не приходилось ничего скрывать от своей семьи.
