Ричарди стоял перед ней и смотрел ей в глаза. Его ладони были засунуты в карманы пальто, непокорная прядь упала на лоб.
— Нужна потому, что, возможно, была на месте убийства, когда оно произошло. Вы сами сказали мне, что в тот вечер, когда Кализе была убита, ваша дочь оставалась у нее еще час. Если бы убийца заметил девочку, он, вероятно, убил бы и ее. Может быть, увидев кого-нибудь, она сможет помочь нам опознать его. Может быть.
Петроне окинула свою кухню взглядом, словно искала помощи у стоявших там жалких вещей.
— Но Антониетта ничего не понимает, комиссар. Она всегда говорит, как будто видит людей, которых мы не видим, — детей, с которыми играет в своем воображении. Она… проста умом, вы же это видите. Чего вы от нее ждете, от бедняжки?
Ричарди пожал плечами:
— Это попытка. Всего лишь попытка. Но я обещаю вам, что с ней ничего не случится. Я все время буду рядом с ней и верну ее вам невредимой. И может быть, вечер в театре ее развлечет.
И вот Ричарди снова шел к театру от квартала Санита, но теперь вместе с девочкой, которая волочила ноги, держала правую ладонь возле рта и продолжала бормотать свой напев. Люди, мимо которых они проходили, прекращали разговаривать и расступались перед ними.
Улицу постепенно накрывали вечерние тени, а фонари еще не зажглись. Это было время, когда материализуются сны.
В начале улицы Толедо Ричарди, как обычно, отвел взгляд в сторону, чтобы не видеть мертвецов. Антониетта улыбнулась и поздоровалась с ними.
Комиссар вздрогнул от ужаса, когда девочка остановилась и приласкала призрак мальчика, у которого была проломлена голова, — может быть, ее раздавил трамвай. Кожа его голого торса была залита кровью и еще хранила отпечаток веревки, которая поддерживала штаны. Странно, но берет по-прежнему оставался на голове — по крайней мере, половина берета на ее уцелевшей половине. Его вторая половина лежала на куске белого черепа и на оголенном начинавшем разлагаться мозге.
Прохожие заметили, как девочка протянула руку в пустоту, но не придали этому значения. Ричарди же увидел, что она гладит плечо, дрожащее от предсмертной судороги, и услышал рвущийся изо рта с разбитыми зубами отчаянный вопль ребенка, зовущего на помощь.
— Помоги мне, мама! — как в бреду, повторила за мальчиком Антониетта.
Ричарди ласково подтолкнул ее, она пошла дальше и не обернулась.
Когда они дошли до еще не достроенных белых многоквартирных домов, среди рабочих, которые возвращались с работы, и женщин, которые шли домой с покупками, один за другим появились рабочие, умершие на стройке. Ричарди опустил голову, но Антониетта была очень довольна и помахала всем сразу пухлой ручкой, не отличая живых от мертвых. Ни те ни другие не обратили на нее внимания. Может быть, на самом деле призраками были она и комиссар, и поэтому никто их не видел?
Антониетта послала воздушный поцелуй старику и мальчику, которые умерли вместе. Но когда они оказались рядом с тем, кто умер недавно, — кто звал какую-то Ракеле и говорил ей, что его к ней толкнули, девочка вдруг отпрыгнула в сторону и спряталась за спину Ричарди. «Что она почувствовала на этот раз? — подумал комиссар. — Похоже, она чувствует больше, чем я». Его охватила огромная жалость к девочке. Он погладил Антониетту по щеке, она улыбнулась ему и пошла дальше.
Но продолжала оглядываться и немного дрожала.
61
Руджеро Серра ди Арпаджо сидел за письменным столом и смотрел сквозь балконную дверь на весну. Шелковые занавески тянулись к нему, а потом возвращались на место, как будто легкий ветер выманивал его из дома. В воздухе пахло морем и только что распустившимися цветами.
Лучи солнца, которое опускалось за холм Позилипо, наполняли комнату бликами, слепившими усталые глаза Руджеро. Еще одна бессонная ночь. Еще один день ожидания.
Всю жизнь он словно ехал по колее — двигался по пути, заданному условностями общества. А теперь, после многих лет такой жизни, испытал незнакомые чувства, и они стали определять его решения. В последнее время он делал то, что раньше не мог бы себе даже вообразить, и узнал, что в нем самом есть такое, о чем он не подозревал.
Утром, в ту важнейшую переломную минуту, он попытался соблюсти приличия: надел темный костюм и безупречно выглаженную рубашку, побрился, причесался. Только глаза за стеклами очков в золотой оправе выдавали его душевную муку. После целой ночи взаимных требований и упреков Эмма сказала ему, что беременна. Она объявила об этом как об искуплении греха и как о бесповоротном шаге. Что бы ни случилось сегодня, после ее слов уже ничто не будет таким, как прежде.
Вместе с солнцем к нему пришло новое, необычное знание: он понял, что любит свою жену и что без нее жизнь не имеет для него никакой ценности. Пусть его арестуют, пусть опорочат, пусть отдадут на поругание его доброе имя. Если Эмма его покинет, все это будет уже не важно.
Не отводя взгляда от безразличной ко всему весны, он открыл ящик письменного стола и вынул оттуда револьвер. Оружие было заряжено: это он уже проверил. Больше ни одной ночи, ни одной весны без любви.
Он надел сюртук.
«В театр! — подумал он. — На последнее представление».
Эмма сидела перед зеркалом и пыталась с помощью пудры скрыть усталость после бессонной ночи. Она не могла допустить, чтобы Аттилио увидел ее менее красивой, чем обычно.
Она знала, что, идя в театр, нарушает железное правило, установленное Кармелой Кализе. Но могла ли гадалка на самом деле определять чужую судьбу, если не увидела заранее собственную смерть? А если Кализе ошибалась с самого начала и своей ошибкой обрекла ее на несчастье?
Чтобы прогнать эти мысли, Эмма стала думать о встрече с Аттилио. И уже мысленно наслаждалась тем невероятным взрывом чувств, которым ее душа привыкла отвечать на его любовь, нежность и страсть.
Эмма велела приготовить свою машину, но не стала собирать вещи. За несколько часов до встречи она еще не знала, что сделает. Она никогда ничего не решала сама, а теперь ей приходилось принимать одной, без помощников, важнейшее, судьбоносное решение.
Новое чувство — что-то вроде инстинктивного желания защищать свой живот — господствовало над ее сознанием и переворачивало душу. Эгоизм, который до сих пор был движущей силой ее жизни, связи с Аттилио и причиной ее безразличия к миру, в котором она жила, совершенно исчез. Она будет матерью! Как будто все ее существование устремилось к этой цели. Она снова начинала жить совсем не так, как представляла себе заранее. Теперь она чувствовала себя очень далеко от своих подруг, которые только рожали детей, а потом отдавали их как неприятный, но необходимый груз целому отряду кормилиц, нянь и учительниц.
Эмма смутно чувствовала сострадание к Руджеро: в его взволнованном взгляде она увидела подлинную боль. Но она была убеждена, что он убил Кализе. А раз так, ради блага своего ребенка она должна уйти от Руджеро и отделить себя от его печальной судьбы.
