На улице Кастаньяри меня приветствует Дружок.
– Сегодня будет жарко, – произносит он неоригинальную фразу.
– Очень жарко, – подтверждаю я не более новой фразой.
– Выпьем, – говорю я, когда мы уже дома, и те, кого я встречал, без слов разваливаются на знаменитой софе.
– Сейчас?!! – улавливаю неслыханную из уст Марка интонацию.
– Сейчас. А что тут такого?
– В девять часов утра?! Так рано?!
Его безразличие меня нокаутирует. Не могу поверить. Я два месяца ждал этого момента, а он отказывается выпить. Это бессовестно, но надежды не теряю.
– У меня есть вино, пиво, ром, – соблазняю я.
– Так еще очень рано, – вгоняет меня в безнадежность Марк.
– Тогда, может, пива? – предлагаю я в отчаянии.
– Не хочу. Чая. Лучше всего фруктового.
Понимаю, что в этот момент происходят странные вещи. Это недоразумение. Решаю: если он откажется выпить, буду пить один, но попытаюсь еще раз.
– У меня есть белое, красное вино.
Не помогает. Грею воду для чая. Я недоволен, никто меня так не нервирует, как любители чая. Я побежден, но не сдался. Капитуляция еще не подписана: Кейтель, сидя в тюремной камере, еще сомневается…
– У меня есть алжирское вино, – бросаю я последний козырь.
– С этого и надо было начинать, – приходит в себя Марк. – Алжирское не пил лет десять.
Откупориваю бутылку. Наливаю вино в еще вчера заготовленные бокалы, и такая легкость, такая доброта обнимает душу… Вино расслабляет все мышцы. С плеч спадает утренняя ноша. Нервозность и раздражительность исчезают. Кажется, у них тоже. Ясно, что тоже. Мы уже пьем по третьей, пробуем ром. Марк вытаскивает из сумок привезенное австрийское, которое велел купить своей спутнице и коллеге Римме. Все прекрасно. Мир уже вращается. Он не может вращаться без горючего. Вечного двигателя нет. Академия наук Франции уже больше ста лет не принимает проекты. С миром вращаемся и мы. Идет как по маслу. Рассказываю, как однажды, напившись водки, зашел в бар, заказал бокал горячего вина и, выпив его, сразу же протрезвел. Прихлебываем пиво, запиваем его вином, разводим ромом. Предлагаю текилу. Тоже пробуем. У меня еще есть литовская водка, однако она не выдерживает конкуренции с остатками «Порто». Еще только десять часов, а мы уже веселенькие. Особенно я. Лучше и быть не может. Такое событие необходимо отмечать. Отмечать не одно утро. Такое событие надо отмечать каждый день – утром, вечером, ночью. Мы должны пить и пить. Веселиться и веселиться, чтобы компенсировать то, что было отнято у нас в течение тридцати лет. За несколько дней, за несколько недель, за несколько месяцев мы обязаны вернуть себе все это. Мы должны быть совершенно пьяными, чтобы забыть, откуда мы, кто мы и что нас ждет. Мы должны опьянеть, забыть маразм и впасть в другой, может быть, точно такой же, но когда-то желанный. Я пьян. Пьян, но опьянение мое не такое, какое я испытывал раньше. Не депрессивное. Оптимистическое, пускающее в ход механизм мышления и речи. Это светлое опьянение, которое не могут одолеть никакие, самые разные сорта алкоголя. Все хорошо. Хмель приятный, легкий, в сон не клонит. Ради одного этого можно было бы от многого отказаться. Вращается, вращается, вращается. Алжирский столик опрокидывается, окурки выбрасываются за окно, движения некоординированные, однако они такими и должны быть, если мы сегодня вместе в Париже. Не в Риме, не в Берлине, не в Лиссабоне, а в Париже, в котором, кроме нас, больше никого нет. Мы пьянеем, трезвеем и все пьем, пьем…
– Я иду в душ, – говорит Римма.
– Я после тебя, – не возражает Марк.
Все обретает смысл и все теряет значение.
– Попьем оба в Париже, – говорю Марку. – Мы должны попить. Другого случая может больше и не представиться.
– Попьем, – одобряет он и развеивает последние сомнения относительно абстиненции.
Провожаю их в отель, названный звучным именем Паскаля. Паскаль здесь ни при чем. Ни при чем и янсенисты, с которыми он когда-то сошелся. Мы опьянели, поэтому материя, материальные блага нас не волнуют. Только с этой точки зрения мы близки к Паскалю. Может быть, ближе, чем все остальные.
– Здесь должна быть зарезервирована комната, – говорю я портье на страшном английском, кроме того, едва ворочая языком.
– Да, есть, – говорит портье, не способный оценить нашего счастья.
Лезем по скрипящим деревянным ступенькам под самую крышу отеля. Отель ахает, увидев нашу доселе невиданную компанию. Подобным образом должен был ахать и приют Оскара Уайльда, превратившийся в наше время в пристанище богачей.
– Приглашаю на обед к себе домой, – говорю им, от усталости рухнув на невообразимой ширины кровать. – Часа в четыре. Нет, приходите раньше.
Иду на улицу Кастаньяри. Дружок сегодня ошибся. Метеорологическое предчувствие его обмануло. Сегодня льет. Я опять мокрый. От слез.
Вся Европа опутана фекальными трубами. Порой они лопаются. Прихожу в ярость, однако ничего не могу изменить. Джим просит помощи. Он подрывает всю мою систему. Увы, у меня не хватает сил уберечь ее, поэтому соглашаюсь и иду к нему в студию. Знаю, что придется наплевать на больную руку и готовить еду для будущих гостей. Это бесит меня еще больше, но вида не показываю. Культурный человек, говорят, должен уметь управлять своей злостью. Это мне удается с большим трудом.
– Садись и отдыхай, – говорит мне Джим, когда я уже у него дома.
– Ты же сказал, что надо будет помочь?
– Отдыхай, еще много времени.
Сажусь во дворе на стул. Тут же ко мне подсаживается Йоко. Она тоже отдыхает в ожидании дальнейших указаний.
– Ich liebe dich, – начинает она сыпать неоригинальными словами.
– Ja, ja, – отвечаю.
За окном в студии вижу красавца Джека. Он меньше и толще, чем в прошлом году. Красуется в желтой рубашке, на которой – симпатичный зайчик, возможно, символ сексуального меньшинства. Петер равнодушно листает газету. На кушетках спят две особы. Девицы. Одна, кажется, совсем неплоха. Зато другая храпит. Бойкий малый, скрывающий свой настоящий возраст, приглашает меня внутрь. Ему должно быть около пятидесяти, но выглядит, словно полгода назад кончил гимназию. Он наливает мне вино в бокал. Это действие доставляет Джеку удовлетворение. Я догадываюсь, что Джеку он весьма по душе. Недаром он фланирует, подобрав живот и подтянувшись.
– За здоровье! – говорит мне этот пожилой юнец, когда мы все сидим за столом.
Снова залпом выпиваю вино. Замечаю, что юнец уже в переднике, в который его заботливо нарядил Джек. Передник подходит. Кажется, будто он родился в нем.
– Я летчик, – плетет он мне о себе. – Сегодня прилетел из Нью-Йорка. Прилетел – и попал сюда. Сейчас готовлю еду.
– Ты здесь первый раз?
– Я ненадолго. Завтра вылетаю обратно.
Оптимизм юнца мне нравится. В Париже едва полдня, а не упускает случая помочь незнакомым. Услужливый. Трудяга. Помощник. Много слов можно было бы найти, чтобы его охарактеризовать. Он все шутит. Выносливый. Атлантика его не утомила. Хотя его и не просили, бросается к раковине и помогает проснувшимся соням мыть бокалы. Они, кстати, тоже американки, которых приютил Джим. Подозреваю, они еще не знают, какие услуги придется оказывать жителям и гостям этой студии. Петер не дремлет. Бросает газету и прижимается теперь к той, что покрасивее. Я замечаю, что у нее очень мускулистые ноги. Девушка щедрая – разрешает себя потискать. Йоко снисходительно наблюдает за этим действием. Может быть, немного и завидует, однако терпит. Вторая американка идет умыться. В ванную она не успевает, потому что летчик уже поит ее вином. Джек издает радостный крик. Только теперь вижу, что на нем широкие синие карликовые брюки, развевающиеся вокруг ног, словно паруса пятимачтового судна. Всем очень весело. Веселею и я, так как летчик меня не забывает. Наливает уже третий бокал вина. Откупоривает еще одну бутылку. Йоко снова признается в любви. На этот раз к летчику, однако тот остается равнодушным. Джек доволен. Насвистывает, изгибается, показывая неожиданную для толстяка пластику. У летчика от счастья темнеет в глазах. Петер пытается укусить девушку за палец ноги. Та ойкает, однако сует Петеру в рот другой. Лежит, пьет понемногу вино и смеется над страстью, обуявшей немца. Ее подруга вроде бы собирается всех нас оставить. Она очень хочет в ванную, а может, и в туалет. Увы, усилия бесплодны. Джим, спустившийся по ступенькам из своего логова, хватает ее в охапку и целует в невинные щечки. Ей хотелось бы убежать, но она не отваживается, так как Джим здесь хозяин, а капризы хозяина всегда святы. Джек шлепает летчика по заду. Все довольны. Все счастливы. Никто и не вспоминает, что через час сюда нагрянут сотни гостей. Без спроса наливаю себе вина. Я доволен, что они такие счастливые. Я счастлив, что могу быть свидетелем их радости. Джек смеется, как девочка. Он даже не скрывает, что в этот момент он самый счастливый человек в мире. Делится своей радостью: обнажает руку и показывает летчику, как удачно загорел в солнечной Калифорнии. Летчик не может надивиться на рыжину его кожи. Как контраст демонстрирует свой живот – белый, словно гренландский снег. Они по-прежнему не перестают любоваться друг другом. Петер не отпускает лежащую. Кажется, скоро начнет жевать ногти у нее на ногах. Йоко улыбается мудрой восточной улыбкой. Джим мнет у схваченной бедро, а она давно уже больше не хочет в ванную.
