— Мадам? — переспросила Розье.
— Виновата, — поправилась Сиска, — мадемуазель Гритье; а все-таки она могла бы не проявлять к вам такого жестокосердия.
— Вот уж точно, а?
— Истинно жестокосердия, мадам. — Вот, вот, это для завещания. — Я бы на ее месте так не поступала. Это говорит о скверном характере, о том, что девушка свою мать не любит.
Вместо того чтобы с Сиской согласиться, Розье окончательно рассвирепела.
— Как! — возопила она. — Ты, кого кормлю я потом сердца своего. — Как хорошо знакома была Сиске эта пища: всю неделю картошка с уксусом, а ложка мясного варева только по воскресеньям. — Как, — продолжала суровая и жестокая Розье, — ты, кого кормлю я потом сердца своего, чтоб ты каждый месяц посылала родителям десять франков — те десять франков, что даю тебе я. — «Я ведь их зарабатываю», — подумала Сиска. — Как, и ты смеешь, ты имеешь бесстыдство приходить сюда и наговаривать мне дурные вещи о Гритье! Только я имею право тут говорить все, что думаю, а ты — нет, слышь, ты, посудомойка.
— Каждый делает что может, мадам. И уж этот жир, что я тут соскребаю, мягкости моим рукам не придаст точно. Мне мадам Маргерита нравится больше вас. Понимаете, нет ли? Она добрая. Мы с ней и посмеяться можем, а вы всегда только и делаете, что на меня ворчите. Тогда и я вам скажу свое слово, раз уж на то пошло, — если будете мне еще гадости говорить, возьму и брошу вас здесь одну с вашими тарелками, слышите, эй? Сердца нет у вас. Кто тут работает за троих, кто тут моет, шьет, гладит, всегда на побегушках, кто заботится о вас как мать родная? Не я ли? А вы попрекаете меня несчастными десятью франками, которые я зарабатываю; да я могла бы заработать и пятнадцать, и двадцать или двадцать пять, стоит мне захотеть. Уж найду, где пристроиться и за такую цену. — И, засучив рукава: — Посмотреть только на эти ручищи, сразу видно, что они все умеют. Если я и остаюсь здесь, с вами, гоняющей меня как собачонку, так потому только, что к мадам Маргерите-то вы по-доброму. Это доказывает, что у вас тут кое-что есть. — Сиска приложила руку к сердцу. — Но если нет, так я вам чистосердечно говорю: Regt voor de vuist, право человечье сильней права кулачного, вот возьму да уйду и глазом не моргну.
И, охваченная негодованием, она повернулась к Розье спиной, чтобы помешать угли под котелком с картошкой, потом снова обернулась к Розье, в возбуждении и рассеянности не заметив, как из глаз старухи прямо на стол медленно закапали крупные слезы.
— Сиска, — заговорила та, — уходи, если хочешь, оставь совсем одну бедную старую женщину, лишившуюся своего дитяти. Оставь меня умирать, дай мне подохнуть! Кому мы нужны старые-то? Люби хозяйку Маргериту, и в добрый час! А уж я… Раз меня бросила родная дочь, раз меня бросили все, так на что лучше, бросай меня и ты.
Сиска расплакалась.
— Хозяйка моя, хозяйка, да не убивайтесь вы так, поверьте уж, вас я тоже люблю, все это, что я вам сейчас наговорила, это все от гневливости.
После чего она бросилась на шею старой Розье. И слезы Розье превратились в слезы радости, что она уже не одна в этом мире.
Потом они сговорились потихоньку переселиться в новое жилье, а пока еще не нашли его, плотно завесить все окна; они поклялись друг другу, что одна, что другая, что ноги их не будет в доме этого «вшивого докторишки», присвоившего себе целиком и полностью всю любовь и все помыслы Гритье, ставшей теперь хозяйкой Маргеритой.
Порешив таким образом, Розье совсем побледнела и не пожелала ужинать, однако Сиске пришлось выскочить на улицу, чтобы купить за свои деньги жмыха, дабы заменить им в котелке картофелину, испорченную из-за упавшего на нее уголька.
X
Ничто не предвещало скорого материнства Маргериты, которая тем не менее казалась сотворенной самою Юноной для того, чтобы рожать без всякого труда; однако Поль был уверен, что вскоре ему предстоит стать отцом, и отныне в мечтах рядом с любовью к Маргерите помещал он и ту, какую заранее чувствовал к ребенку, еще не появившемуся на свет.
И на то, как развивается дух Маргериты на лоне природы, он взирал теперь с мыслью о том, что его ребенок унаследует недостатки и достоинства своей матери. Он не хотел читать ей морали на тему любви и почитал себя счастливым всякий раз, как она выказывала понимание этого. Когда малыш станет достаточно «взрослым», чтобы понимать, Маргерита пробудит в нем преклонение перед всем, что в жизни есть настоящего, доброго и прекрасного. Поль знал это. Она хорошо знала сама и смогла бы внушить ему ту несокрушимую жизненную философию, которая перед лицом неизведанного, без конца являющегося нам и всегда закрытого от наших взоров, заключается в том, чтобы видеть жизнь такой, какова она есть, не предаваясь мечтам о жизни иной, но прося для ребенка всего, что она способна ему дать: труда, страданий вкупе с глубокими и долговечными радостями безмятежного духа и той стойкой надеждой, что суть звезда и путеводный маяк всех отважных сердец.
XI
Как-то раз Поль с Маргеритой прогуливалась по берегам великолепных прудов Руж-Клуатр. Они заметили белого слизняка, ползущего в пыли, грея спинку под горячими лучами солнца и веря, что и ему даровано святое право жить. Доверчивая, счастливая козявочка робко сучила лапками, казалось, вознося хвалу Господу за то, что песок так горяч, воздух так нежен, день так светел. Вдруг, стремительный, ловкий, проворный, уже оскалив челюсти, подобные большим зазубренным ножницам, и блестя бронзовым панцирем с золотыми прожилками, из побегов травы, согнувшейся под его тяжестью, выскакивает крупный жук. Насекомое-красавец, но вид у него жестокий и глупый, как у всех, кого сама природа создала убийцами. Слизняк видит его, поворачивает лапки, хочет спастись бегством. Слишком поздно. Жук заносит над ним челюсти и дважды кусает, оставляя глубокие впадины в плоти слизняка. Тот медленно корчится; агония его нетороплива, как нетороплива была и его жизнь. Несколько вялых конвульсий, и он мертв.
— Какой ужас, — произнесла Маргерита. — Что, если я раздавлю это злобное существо?
— Не спеши, — предупредил ее Поль.
Крупный жук челюстями разорвал на кусочки и принялся обнюхивать своими щупальцами еще теплое тело слизняка, пожирая его. Он на глазах разбухал, все продолжая жрать, однако уже не с такой неукротимой алчностью, и вскоре вид у него стал точь-в-точь как у преисполненного блаженства пузатого богача, предающегося сальным утехам здорового пищеварения.
Вдруг, по-тихому, вкрадчиво, едва заметно прошмыгнув в пыли, появился жучок помельче, половчее, и голодный. Он набросился на труп слизняка, сытое насекомое попыталось его отбить; в мгновенье ока развернулась борьба, ожесточенная и зверская, походившая на сшибку двух механических машин.
Тела оставались в полной неподвижности: соприкасались только две головы, казалось, состоявшие из одних только глаз и защищавшие слабую часть тела: брюшко. Обе пары челюстей вступили в борьбу. Насытившееся насекомое потеряло одну челюсть, изо всех сил сжав противника лапками. Выпустить его означало подписать себе смертный приговор. Но голодный жук внезапно дернулся так резко и стремительно, что его пресытившийся соперник опрокинулся на спинку и поднял лапки вверх. Он разделил судьбу слизняка и точно так же был весь выпотрошен. Прежде чем приступить к трапезе, победитель принялся обнюхивать сперва свою еще живую жертву, а потом остатки пиршества побежденного. Но его колебания продолжались недолго; он решил отдать предпочтение слизняку, чье мясо показалось ему слаще, и оставил своего полусожранного врага содрогаться в мучениях отвратительной агонии.
