IX
Снизу Полю было слышно, как в комнате, напевая и пританцовывая, семенит Розье. Минут через пять она спустилась вниз.
— Гритье хочет есть, — сказала она, — что ей можно дать поесть?
— Крепкий бульон, — ответил Поль.
— Господи Боже, — заохала Розье, — я только для нее и варю всегда бульон, но по воскресеньям.
— А какой-нибудь суп у вас есть?
Розье покраснела.
— Да, — сказала она, смущаясь, — но только уж больно постный. Его я сварила для себя самой.
— Несите ей какой уж есть, — отвечал доктор. — После этого дайте ей выпить стакан старого вина. У вас найдется? Да, но только по-настоящему старого и очищенного.
— Разумеется.
— Какое у вас вино?
— Бордо.
— Бордо подойдет.
Розье спустилась в погреб и, поднимаясь обратно, сказала дрожащим голосом:
— Возьмите, вот вино бордо, это вино от несостоятельного плательщика, сто бутылок было мне отдано в счет долга в тысячу франков. Попробуйте его. Вот штопор. Вам можно и выпить стаканчик. Ведь это вы ее исцелили.
И она принесла ему обещанный стаканчик. Он, лишь слегка омочив губы, передал стакан ей и попросил выпить за здоровье ее дитяти. Розье приняла, осушила, причмокнула языком, закрыла бутылку пробкой и молвила:
— Теперь пойду погрею суп для Гритье.
Поль следом за ней прошел в кухню и увидел, что она подбрасывает в огонь, чтобы разжечь его, только одну вязанку хвороста.
— Бросьте четыре связки, — сказал он, — у Гритье нет времени ждать.
— Четыре! — воскликнула Розье. — Да не хватит ли и трех?
И она подумала, что этот доктор, если ему требуется четыре вязанки хвороста, чтобы разжечь огонь, в один прекрасный день рискует умереть в нищете, на соломенной подстилке.
Тем не менее он почти приказал Розье.
Четыре вязанки хвороста были брошены в яркое пламя, оно быстро разгорелось, и суп, вылитый Розье в кастрюльку, закипел.
Розье поставила кастрюльку на блюдо рядом с початой бутылкой, положенной так, чтобы она не могла упасть, не то понадобится еще одна, и поднялась к постели дочери.
X
Спустя некоторое время доктор услышал, что его зовут наверх.
— Поднимайтесь, мсье, — говорила Розье, — поднимайтесь, моя дочь одета.
Он поднялся и увидел Гритье в постели, совсем одетую.
— Отчего же, — с излишней горячностью спросил он ее, — отчего вы не встали?
— Потому что мне лучше здесь, в постели.
— Достанет ли у вас сил подняться?
— Да, если я этого захочу.
— Почему же вы не хотите?
— Не хочу, и все.
— Что ж, ладно, — сказал он.
— Нет, вовсе и не ладно, — вмешалась Розье, — хотелось бы мне узнать, вы по какому такому праву взялись так ее мучить? Едва глаза открыла, а вы уж хотите, чтоб она встала. Оставайся в постели, Гритье, оставайся, ягненочек мой.
— Нет, я не хочу лежать в постели, я хочу пройтись.
Гритье соскочила с кровати.
— Мадемуазель, — сказал Поль, — сперва, если уж вы и вправду хотите, мы начнем наш променад прямо в комнате. Дайте мне руку.
Гритье послушалась.
Они вдвоем прошли несколько десятков шагов, и Поль решил, что она совсем неплохо ходит для воскресшей.
Мать следила за ними, сложив руки и говоря:
— Какая ж она сейчас красотка! Не утомляйся, деточка. Не слишком-то много ходи, малышка. Ха! Мсье, да какой же вы славный доктор!
Гритье попросила снова усадить ее, Поль, Розье и Сиска уселись рядом.
Лицо Розье, сиявшее с тех пор как пробудилась Гритье, внезапно исказилось; она опустила голову, искоса поглядев на Поля, сжала кулаки, скрипнула зубами, казалось, готовая рвать на себе волосы, и вышла со словами:
— Иисус Мария! Иисус Боже и Богородица! Зачем я пообещала такое дело?
Она вышла из комнаты.
Гритье поднялась и взяла Поля под правую руку. Прижавшись к нему всем телом, она спросила:
— Будь я вашей женой, вы подавали бы мне эту руку или другую?
— Вы знаете это лучше, чем я, — отвечал он.
— Дайте же мне другую…
— Извольте, м… мое дитя, — у него чуть было не вырвалось: «Маргерита».
— Ваше дитя? Я не дитя вам, мне скоро восемнадцать, я хочу, чтобы вы называли меня мадемуазель!
Сказав так, Гритье взглянула на Поля большими темными глазами, и Поль, ответив на взгляд, заметил, что эти глаза имели бархатистый оттенок, за которым таилось яркое пламя.
— Что вы на меня смотрите? — вдруг спросила Гритье.
— Не знаю, — отвечал доктор голосом чуть дрогнувшим, чуть печальным.
Гритье живо возразила ему:
— Вам следовало бы знать, ведь вы все на свете знаете. Что вы опустили голову? Зачем все еще на меня смотрите? Отвернитесь, у вас глаза противные. Что, вы на руку мою смотрите? Моя мать говорит, что она красивая. Правда ли?
— Да, слишком красивая.
— Почему слишком? Отчего вы печальны? Мне нравится, что вы печальны. Мне нравится, что вы меня разглядываете.
Он повиновался охотно.
— А знаете ли вы сами, — спросила она, — что и у вас очень красивые глаза и что вас, вас самого я очень люблю?
— И я вас! — воскликнул он, прижимая к себе Гритье и целуя ее.
Гритье ничуть не отстранилась от его объятий.
Такое отсутствие сопротивления его почти испугало.
— Знаешь ли ты, — молвил он совсем тихо, — что стыдно для взрослой девушки вроде тебя — давать молодому человеку себя целовать?
— Почему же нет, если мне это нравится?
— То, что тебе нравится, у тебя в первый раз? — спросил он, уже ревнуя к прошлому Гритье.
— Да, — ответила она.
— А если понравится тебе другой мужчина, ты тоже позволишь ему себя целовать?
— Конечно.
— А если кто-нибудь зайдет вот сейчас или завтра?..
— Молчите! — перебила она сердито и властно.
XI
Вошла Розье, неся в одной руке мешочек с деньгами, в другой — бумажник. Она присела за маленький столик, накрытый клеенкой, положила на него мешочек и бумажник и сурово воззрилась на Поля.
— Вы не ушли потому, что ждете, когда я вам заплачу, так? — сказала она.
