– Нет, вас вынудили к этому изначально, вы поняли, что в противном случае чьим-то решением вы будете расстреляны. Этот метод работает, и нет никакой необходимости делать исключения из правил.
– Наш случай – тот самый, когда можно сделать исключение.
– Из-за поражения?
– Армия отступает. Мы можем принести пользу.
– У нас новая линия обороны, и она, похоже, сдерживает противника, – указал председатель суда.
– Мы обещаем, что будем сражаться как дьяволы, когда вернемся в окопы. Восемь закаленных солдат.
– Семь.
– Ладно, семь. Не пускайте нас в расход. Мы никогда не боялись сражаться.
Судьи стали совещаться. В отличие от гражданского суда решение они принимали быстро, прямо на месте. Только Гварилья питал надежду, что их проймет просьба Алессандро, но и он держал ее глубоко в себе.
Когда судьи закончили, председатель суда начал речь, глядя в стол и качая головой, но в остальном сказанное им никого не удивило.
– В периоды наивысшего напряжения правила, установленные государством, становятся средствами его сохранения, и их важность особенно возрастает, когда решение принимать сложно. Мы держимся за них не только потому, что верим в их мудрость. Нам просто необходимо опираться на что-то крепкое и неизменное. Более того, этот суд не вправе делать исключений. Единственное, что мы можем, так это признать вас невиновными, но и здесь идти против фактов для нас недопустимо. Мы записали вашу просьбу, и мы вам сочувствуем, но сейчас, когда родина в опасности, мы прежде всего должны хранить верность государству. Суровые правила в сложившейся ситуации прибавляют нам уверенности и укрепляют наш дух. Мы отмечаем гуманизм вашей просьбы, но на войне гуманизм неуместен. Это вы уже знаете.
Он помолчал. Возможно, у него был сын. Потом перечислил их имена и закончил:
– Я приговариваю вас к смертной казни. Приговор будет приведен в исполнение расстрельной командой в обычное время во дворе этой тюрьмы через неделю, начиная с этого дня.
– Почему через неделю? – спросил Фабио так хладнокровно и отстраненно, точно клиент банка, желающий знать, почему он не может забрать собственные деньги.
Председатель суда не стал возражать на столь бесцеремонное вмешательство в заведенный порядок, поскольку наказание назначил достаточно суровое, чтобы покрыть все правонарушения, прошлые, настоящие и будущие, какие только можно себе представить. Ответил дружелюбно, даже ободряюще:
– Нам нужно немного времени для вашего друга Гриджи.
Тут солдаты Девятнадцатой бригады речной гвардии, уже приговоренные к смерти, начали хохотать, и председатель стукнул молотком по столу.
* * *
Дни до вторника тянулись медленно, но, вспоминая их, Алессандро думал, что они были самыми короткими и быстротечными в его жизни. Каждая минута с восхода понедельника становилась такой частью дня, которую ему не удастся увидеть еще раз, стрелки часов двигались уже не по кругу, а по спирали. В полузабытьи, когда облака собирались в белые горы и проплывали над головой, держа курс на восток, он представлял себе, как заменяет все часы Европы более совершенным механизмом, трехмерной спиралью, который показывает не только приход и уход дня и ночи, но и то, что больше не будет ни еще единого дня, ни еще одной ночи.
Индейцу Лодовико сообщили, что он предстанет перед судом в четверг вместе с четырнадцатью другими солдатами его бригады. Судебная машина работала без перебоев: в «Звезду морей» уже везли сотни новых заключенных, и камеры требовалось освобождать.
Лодовико тем временем начал какие-то расчеты, словно предчувствовал, что сможет примириться с уходом в вечность, лишь досконально разобравшись с нюансами экономического развития. Но экономика и вечность соотносились так плохо, что ему приходилось считать все быстрее и быстрее, а ничего путного не выходило.
– Ты не унесешь с собой марксизм в иной мир, – предупредил его Алессандро, а потом спросил: – Как ты можешь искренне верить в описательную систему, да еще такую несовершенную? Не могу представить, что я безоглядно верю в тригонометрию или бухгалтерский учет, а ты выбрал путеводной звездой для своей души экономическую теорию.
– Меня она не подведет. Я в этом уверен точно так же, как и в том, что твоя подведет тебя.
– У меня нет никакой системы.
– Теология – это система.
– Только не моя.
– А что же она такое?
– Что? Захватывающее сочетание всего, что я видел, чувствовал и не мог объяснить, все то, что всегда со мной, что вновь и вновь гонит меня к вере, в которой я не уверен, и вера эта столь привлекательна, потому что ее не под силу описать столь несовершенному существу, как человек. В отличие от марксизма, ее не выразить словами.
– Ну, социализм тоже словами не выразить, – возразил Лодовико, – именно поэтому он мне и нравится. Это реальность. В нем нет домыслов. Возможно, он не такой всеобъемлющий, зато честный, твердо стоит на земле, и его можно доказать. Я уверен, что могу за него держаться.
– Почему бы тебе не держаться за туалет?
– Лучше держаться за туалет, чем верить в несбыточные мечты.
– В таком случае тебе действительно нужно только одно: раздобудь себе туалет, и ты разрешишь все загадки вселенной. Это не так и сложно, обеспечить каждого в смертный час туалетом или дать ему фарфоровый амулет, и мир станет идеальным. Мужья не будут горевать о женах, жены – о мужьях, дети не будут страдать из-за ухода родителей, пока производство будет регулироваться, а рабочие – контролировать экономику.
– По правде говоря, Алессандро, – воинственно заявил Лодовико, – меня не волнует, что произойдет после смерти, поскольку я убежден, что не произойдет ничего. Меня волнует лишь то, что возможно при жизни, а на остальное плевать. Смертный миг это секунда. Зачем тратить время, тревожась об этом?
– Ответ прост.
– У церкви на все простой и бездоказательный ответ.
– Мне без разницы, что говорит церковь. Этот простой ответ идет из моего сердца. Я видел и пережил много такого, что, по моему разумению, никак не может быть только проявлением материального. Все это так очевидно выходит за пределы земного, что у меня нет никаких сомнений: оно может заткнуть смерть за пояс.
– Например?
– Если бы ты прожил со мной, Лодовико, последние двадцать семь лет, я бы показывал тебе эти проявления одно за другим. Они везде. Они просты, как мать, кормящая дитя, как музыка или ветер. Нужно только правильно на это посмотреть. А может, я и не смог бы ничего показать. Вопрос в том, а нужно ли мне тебе это показывать? Почему ты сам ничего не видел?
– О чем ты, собственно, говоришь?
– Я говорю о любви.
– Ты меня не убедил.
– А я не пытался тебя убеждать. Я сейчас так спокоен, что не вижу необходимости кого-то в чем-то убеждать.
