Стоило ему закрепить веревку и сбросить вниз шнур, австрийцы опять открыли огонь. Переваливая тело Рафи через край, он видел вспышки. Из-за содранной кожи на руках в ответ на каждую такую вспышку в глазах сверкали вспышки боли. Когда Рафи оказался на следующем уступе, Алессандро последовал за ним, большей частью падая, а не спускаясь. Снаряды пытались его догнать, но артиллеристы не успевали наводить орудия на цель.
Опустившись на третий уступ, он чувствовал, будто все внутренние органы отбиты. А лодыжки и руки сломаны. Рот наполнился кровью. Но он твердо решил довести дело до конца. Каждые несколько минут сплевывал, чтобы прочистить горло. Он сдернул веревку и удержал, когда она упала вниз. Готовясь к следующему этапу спуска, обратил внимание, что снаряд оторвал Рафи ступни и из ног сочится смесь крови и лимфы, уже образовав лужицу.
– Ты идешь первым, – и он столкнул Рафи вниз, словно потом они могли обсудить очередность спуска и даже поспорить на предмет правильности принятого им решения. Едва Рафи исчез за краем, стал ждать разрывов снарядов, но австрийцы в свои позорные трубы уже все разглядели и прекратили огонь, поняв, что Алессандро вместе с грузом спускается к ним в окопы.
Руки причиняли ему такую боль, что, закончив спуск, он намеревался их отрезать. Одежда пропиталась потом, выпачкалась в крови и земле, лицо почернело, волосы спутались. Он двигался, как в тумане, последние двадцать метров в полубессознательном состоянии.
Наконец завис, привалившись к Рафи, который болтался в четырех или пяти метрах выше реки, под скальным выступом. Они медленно поворачивались, обдуваемые ветерком, который поднимался с поверхности ледяной воды.
Сотня австрийцев в шинелях, касках, овчинных полушубках молча наблюдала, как полумертвая, полуживая масса над ними поворачивается из стороны в сторону. Голова Алессандро сначала висела, словно он тоже умер, но потом он поднял голову и оглядел австрийцев. Они стояли на берегу, винтовки лежали на земле или висели за спиной.
Его мочевой пузырь вышел из-под контроля, а когда Алессандро дернулся на веревке, кровь выплеснулась изо рта.
– Вы его похороните? – спросил он, но они не могли его слышать из-за шума воды. Приложили руки к ушам, некоторые встали на цыпочки. – Вы его похороните? – повторил Алессандро. Они утвердительно закивали.
Он сунул руку в карман. Нащупал нож. Знал, что вода будет обжигающе холодной, и, прежде чем перерезать веревку, закрыл глаза.
Глава 8
Зимний дворец
В первую неделю июня 1918 года Алессандро каждое утро будили на заре яростные и тарабарские споры болгарских солдат, которые годились только для охраны пленных. Бывшие рабочие, крестьяне и бандиты носили овчинные жилетки, мешковатые штаны и фески или серые бараньи шапки, совершенно неподходящие для дикой жары, которая обрушилась на венгерскую равнину.
Второго июня они остановились на берегу сизо-синего озера. Земля здесь была такой ровной, что противоположный берег удавалось разглядеть, лишь забравшись на дерево. Стоя на крепкой ветви в окружении вишневых или яблоневых цветов, человек видел равнину, расстилающуюся на противоположном берегу, и безмолвные, похожие на овец облака плыли над океаном еще зеленой пшеницы.
У болгар кровь, похоже, так и кипела, и Алессандро, который не знал ни одного славянского языка, наслаждался каждым необычно звучащим звуком. Опасный, завораживающий и ужасный язык тюремщиков вызывал у него восторг. Он словно смотрел на тигра, который пожирает веревку, связывающую его руки и ноги. Когда болгары разговаривали, он слышал что-то вроде: «Блит скарач пи шполга. Трастрич минойя дравич нажколди апражда. Жарга мажловни буриц».
Проснувшись, они отвешивали друг другу тумаки и оплеухи. Пинались, некоторые доставали ножи, но, накричавшись, убирали их, отдавая предпочтение длинным кнутам, которыми хлестали мулов. Если устраивали поединок на этих кнутах, то вставали так, что не могли достать друг друга, плевались, скрипели зубами, вены и артерии на шее бугрились, как виноградные лозы на доме в Котсуолдс
[81]
.
Они, конечно, горевали, потому что даже они, хоть и не могли читать газет и находились в восьмистах километрах от линии фронта, знали, что война проиграна, Австро-Венгрия обречена и мир рушится. А потом они, в прямом смысле этого слова, заблудились. Знали, что находятся в Венгрии, но более точно установить свое местонахождение не могли. Разделились на четыре фракции, и каждая точно знала, в каком направлении надо двигаться. Более образованные могли определить, где юг и восток, и спрашивали полных невежд, каким образом Болгария может находиться на севере или к западу от Венгрии. Фракции севера и запада не понимали, о чем те толкуют, и просто указывали на горизонт, за которым – с каждым днем их вера в это росла – находилась Болгария. В силу полнейшего равенства всех четырех фракций они оставались на берегу прекрасного озера, голодая в прекрасную летнюю погоду.
Алессандро и несколько сотен других военнопленных – итальянцев, русских, греков, французов, англичан и суданцев, некоторые с высоты своего роста могли видеть другой берег озера – отдали в распоряжение болгар, чтобы строить укрепления на болгарском фронте против греков, французов и англичан.
В конце марта семьдесят одетых в овчину болгар и пятьсот пленных вышли из Клагенфурта
[82]
, направляясь в Софию. Продовольствие им подвозить перестали очень скоро, и уже к маю пятьсот семьдесят человек питались тем, что удавалось раздобыть самим. И в Венгрию забрели, не ориентируясь по солнцу или компасу, а потому, что двигались зигзагом, увидев вдали поле, на котором паслись овцы, или амбар, где, возможно, могли быть куры.
В озере водилась рыба, а вдоль берега расположились богатые фермы. И все равно еды им доставалось совсем ничего, потому что местные крестьяне после нескольких тысячелетий общения с жадными сборщиками налогов и иностранными армиями умели прятать продовольствие как никто. Все понимали, что летом голодать приятнее, чем зимой, тем более в такую жару, они же только голодали – не мерзли, но голод все равно досаждал.
Пленные наравне с охранниками плавали в воде, открывали глаза, в надежде увидеть рыбу. Суданцы плели круглые сети, забрасывали их в воду, а потом тащили к себе, но европейская рыба никак не хотела в них ловиться, а если и попадалась, то совершенно случайно, и ее тут же бросали в общий котел. Тогда из картофельной похлебки получалась рыбно-картофельная. В марте и апреле, когда колонна проходила в непосредственной близости от итальянского фронта и Адриатики, многие ударились в бега. Болгары особо и не пытались их остановить, но если пленный, а такое случалось часто, проблуждав несколько дней под холодным дождем, возвращался, совершенно оголодавший, впадали в дикую ярость и убивали его выстрелом в голову.
