– Запри дверь, – попросила она.
Он потянулся к двери и щелкнул замком.
Словно сговорившись, они одновременно встали, чтобы пересесть на другую полку, и тут же столкнулись. Вагон покачивался из стороны в сторону, проходя поворот. Сначала ее бросило на него, потом его – на нее, и наконец, центробежная сила прижала другу к другу, усиленная движениями их рук.
Они так и стояли, пока поезд взбирался на холмы, целовались чуть ли не до потери сознания. Потом сели, едва касаясь друг друга, и целовались еще с час. Она вынырнула словно из водоворота. «Это все война, да?» – только и успела спросить, и он утянул ее обратно. Они застыли на гребне высокого хребта между войной и миром, и их, точно альпинистов, потрясло великолепие открывающегося оттуда вида.
Они потеряли счет времени, но после смены паровозов в Больцано, где они опустили шторку, начало темнеть. На севере, в стране, которую Алессандро так хорошо знал, горы окрасились в розовато-золотистые тона, а пики Доломитовых Альп, вздымающиеся над лугами, погруженными в сумерки, пылали алым. Поезд поднимался в царство ледников, а Алессандро и Дженет пылали огнем страсти. Их глаза остекленели, волосы разметало ураганом, с губ слетали звуки, не похожие на слова.
Луна еще не встала, когда кто-то постучал в дверь, и стук донесся к ним словно из далекого далека. Проводник-австриец, который заступил на смену в Больцано, когда они пребывали в полузабытьи, сообщил, что обед готов.
Когда они вошли в вагон-ресторан, головы повернулись к ним. Выглядели они так, будто провели несколько часов на солнце, вошли они вместе, так что не составляло труда угадать, как они провели время до обеда.
* * *
Меню предлагало только десять видов шницелей.
– И что мне делать? – спросила Дженет. – Я не люблю яйца, не люблю панировку и не люблю телятину.
– Как же ты выживала в Венеции эти шесть лет? – полюбопытствовал Алессандро.
Подошел официант с наброшенной на руку – на манер мулеты – салфеткой.
– К сожалению, вынужден сообщить, что в связи с войной у нас нет Венского шницеля, Зальцбергского шницеля, Загадочного шницеля, Швейцарского шницеля, Праздничного шницеля, Змеиного шницеля, Гвоздичного шницеля, Оригинального шницеля, Идеального шницеля и Волшебного шницеля.
– А что у вас есть?
– Курица и картофель.
– Как вы готовите курицу?
– На огне, сударь, – сухо ответил официант.
– На открытом огне?
– Нет, сударь. В кастрюле с heisses Wasser
[37]
.
– То есть это вареная курица?
Официанта раздирали противоречивые чувства: воинственность, отвращение, стыд и гордость.
– На фронте гибнут люди.
– Сожалею, – ответил Алессандро. – Принесите нам то, что есть. А что идет с вареной курицей?
– Картофель, сударь, как я уже указывал…
Дженет вскинула руку с поднятым указательным пальцем и зло улыбнулась, но официант не понял, что на самом деле он не указывал на картофель, а лишь упомянул его.
– …небольшой салат. Много минеральной воды. Десерт на ваше усмотрение… пирог с ревенем или фестивальный торт. Пирог с ревенем говорит… – проходивший мимо метрдотель вагона-ресторана положил руку ему на плечо и что-то прошептал на ухо, оставив Алессандро и Дженет переваривать последние слова официанта: «Пирог с ревенем говорит…»
– И фестивальный торт, – со вздохом продолжил официант, – это сахар, тесто и щепотка какао.
– Мы возьмем говорящий пирог.
– Итальянская свинья, – пробурчал официант себе под нос, но Дженет его услышала.
– Я ирландка, – заявила она.
После столь неприкрытого проявления агрессии Алессандро уже не чувствовал за собой вины из-за того, что собирается пообедать, когда люди гибнут на фронте. Вспомнил, что скоро ему предстит то же самое, по крайней мере, он собирался сам убивать этих людей.
– Принесите нам фестивальный торт, – распорядился он.
После его ухода Дженет повернулась к Алессандро.
– В Англии он бы справил нужду в наш суп.
– Он немец, а я итальянец, – напомнил Алессандро. – Он это уже сделал.
– Слава богу, Ирландия сохраняет нейтралитет.
– На чьей стороне?
– Англии.
– Италия, возможно, вообще не вступит в войну, – сказал Алессандро. – Это не в наших интересах. Да, мы громко шумим, но мы всегда громко шумим, и из этого редко бывает прок. Если мы решимся воевать – против держав Центральной Европы или Антанты, – произойдет это в самом конце, возможно, следующей весной. Мы отправим военный флот в море и несколько раз пальнем из пушек перед самым перемирием. Таков уж итальянский характер.
– Это не английский характер, – заметила Дженет. – И уж точно не немецкий.
– И не русский, – добавил он, поигрывая ножом. – Миллионы русских могут принести огромный урон, главным образом, не себе.
На подъезде к Инсбруку поезд сбавил скорость до пешеходной, минуя проход в огромной баррикаде из колючей проволоки и въезжая на территорию военной базы. Алессандро поднялся с места, удивленный, что гражданскому поезду дозволили проехать через военный лагерь. За составом пристально наблюдали охранники, прятавшиеся в укрытиях из мешков с песком. Лучи прожекторов, направленных на ходовую часть вагонов, странным образом подсвечивали окна, создавая иллюзию, что под ними не рельсы и гравийная насыпь, а портал в другой мир.
Малая скорость поезда позволяла Алессандро внимательно рассмотреть лагерь императорской армии. До самых гор, образующих западную стену долины Русбах, тянулись ряды палаток, фургонов и артиллерийских орудий, а в проходах между рядами горели костры.
Десятки людей толпились у каждого, не меньше сотни пылало в каждом проходе, а по ходу движения поезда продолжали появляться все новые и новые: двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят… Алессандро сбился со счета, а они все не кончались. Алессандро предположил, что в этом лагере сто тысяч человек, а то и больше.
Он почувствовал холодок в спине, словно через окно заглядывал в будущее. А когда холодок прошел, он повернулся к противоположному окну. За ним находился точно такой же мир, еще сто тысяч человек в городе палаток и костров.
Большинство солдат были юноши, чуть моложе его по возрасту. С коротко стриженными волосами, с большими угловатыми лицами лесорубов, или проводников из альпийской деревни, или сыновей бакалейщиков из городков, достаточно больших, чтобы иметь площадь и церковь. Часовые, наблюдавшие за поездом, который проходил через лагерь, выражением лиц напоминали шахтеров, выглядывающих их темноты. И не потому, что их слепили отблески лучей прожекторов. Просто их вырвали из мира, который они знали, и перебросили в другой. В серых шинелях и высоких ботинках, с винтовками и амуницией, они казались немыми, обреченными и странными.
