Этот ничтожный человек осмелился смотреть на него сверху вниз.
Ивану Андреевичу захотелось вдруг бросить в лицо старому развратнику все свое презрение и всю свою гадливость к нему.
Он, задыхаясь, подошел к Боржевскому:
— Вы… да знаете ли вы, кто такой вы сами? — начал он.
— До сих пор знал-с.
— Бросьте, — говорил Прозоровский, который был выпивши, — стоит из-за пустяков… не хочет — не надо… Бросьте! — повторял он, обращаясь к Ивану Андреевичу. — Семейные устои… Левиафан пошлости!.. Где Стаська? Бросьте…
Он стал между Иваном Андреевичем и Боржевским.
— Поедем ко мне… И Стаська поедет, и нотариус, и Эмма… Да бросьте вы его… Ну, обругайте для крайности. Стоит расстраивать компанию. Ведь он перед тем, как пойти к девицам, образа целует. Дрянь, пошлость… Устои общества…
Тоня подошла к Ивану Андреевичу и крепко взяла его за руку:
— Едем.
Бровкин хлопнул тяжелой ладонью Боржевского по плечу.
— Эй, Автомедон!
— Подаю.
Пристяжная клубком подкатила к их ногам.
— К адвокату! К сутяге! — приказал Бровкин.
Все стали занимать места.
— Ну, простите, — сказал Боржевский, подходя и протягивая Ивану Андреевичу руку. — Давайте, право же, покончим сразу все это дело. Заехать только тут по дороге к одному полезному для дела человеку. А потом, куда хотите… Час поздний… Есть тут одна такая специальная гостиница…
— Какое это еще дело? — спросила Тоня, ласкаясь щекой о плечо Ивана Андреевича.
— Много будешь, цыпка, знать, скоро состаришься.
Он хотел взять ее за подбородок. Она сбила с него шапку.
Лошади нетерпеливо потряхивали бубенцами.
— Паскрей! — кричала Эмма.
— Ты мне скажешь? — спросила Тоня Ивана Андреевича.
— Айда, поехали! Автомедон, трогай.
Шел шумен из-за гумен,
Через тын в монастырь, —
пронзительно запела Катя.
— Счастливо! — крикнула с крыльца высокая, толстая «Дьячиха», освещая керосиновой лампочкой свою оголенную шею. — Просим милости не забывать.
Иван Андреевич чувствовал себя сбитым с позиции. Он нехотя сел в сани. К Прозоровскому ехать не хотелось, в «дом» было отвратительно.
— Что за таинственное дело? — повторила Тоня, прыгая в пролетку.
Иван Андреевич сел вместе с нею, не зная, что ей ответить. Ему было гадко ей солгать. Точно таким образом он, сильный мужчина, обкрадывал эту несчастную девушку.
Обе тройки уже выехали на дорогу. Несколько мужских и женских голосов нестройно пели:
Красну девку увидал,
Он ей ласково сказал:
— Ты, девица, стой,
Ты мне песню спой.
— Спой! — Заревел Бровкин густым басом на всю окрестность.
Ему ответили хором.
XIII
— Вы рассердитесь на меня, — сказал Иван Андреевич, когда они поехали. — Но теперь с этим кончено.
И он, сбиваясь, рассказал ей, зачем они ездили с Боржевским «за переезд».
Тоня слушала с каменным лицом.
— Вот мерзавец, черт, Иуда! — сказала она вдруг ровным голосом. — Ему надо излупцовать всю харю.
Она с любопытством и злобой посмотрела на Ивана Андреевича.
— Не поеду я с вами дальше. Извозчик, стой.
Она сделала движение встать.
Он просительно взял ее за руку.
— В глаза плюну.
— Тоня, ведь я же вам рассказал. Я не скрыл от вас ничего. За что же вы меня обижаете? Впрочем, если хотите, идите; извозчик, стой.
Ему стало бесконечно грустно. Извозчик поехал шагом.
— Здесь глухо. Позвольте довести вас, по крайней мере. До города.
Она забилась в угол сидения и продолжала:
— Нахалы, хулиганы! Ездят, чтобы издеваться. Вам мало, мало… этого… Так чтобы до дна унизить… Насмеяться… Вот…
Перегнувшись вдвое и собравшись в маленький жалкий комок, она заплакала.
— Тоня, простите, — сказал Иван Андреевич, страдая, — я ведь сознаю, что это нехорошо. Иначе ведь я бы вам не сказал.
И в то же время он чувствовал раздражение против девушки за то, что она не сумела оценить его чистого, хорошего порыва.
— Еще бы вы мне не сказали! Да я бы вас собственными руками в номере задушила. Глаза бы вам вилкой проткнула… Не сказали бы… Тогда вы были бы окончательный подлец… вроде Савелки.
— Разве вы знаете его настоящее имя?
— А то нет? Он у меня давно на примете. Сволочь какая… Ну, вспомнит он теперь меня… Скоро слободка, извозчик?
— Скоро, — сказал тот угрюмо.
«Все равно, — думал Иван Андреевич. — С Боржевским у меня покончено. Пусть, если хочет, злится».
И он даже радовался, что дело приняло такой неожиданный оборот. И даже то, что Тоня на него обиделась и оскорбила его сейчас, только усиливало в нем это чувство радости и гордости за себя. Он всегда был и оставался во всех положениях и случаях жизни порядочным человеком.
— Скажите на милость, какой святой! — крикнула Тоня. — А сюда ехали, о чем же вы думали? Небось, не понадобилось бы, не поехали бы. А сюда ехали, как Савелка рассуждали: «Чего с ними церемониться? Они падшие». У! Мать ваша ходила, святость какая, подумаешь! Тьфу! Поезжай что ли скорей, извозчик. Небось, так бы и не приехали, побрезговали бы…
Она истерически взвизгнула.
— Проклятые! Нет на вас чумы. Еще хвалится: «Смотрите, мол, на меня: какой я!» Да Савелка в тысячу раз вас лучше. Он знает, что он — подлец, — и подлец, ладно. С подлецом завсегда приятнее иметь дело. Они — чистые. Скажите!!! На костях вы наших живете. Чистые! Кровь и мозг наш сосете.
— Чем я вас оскорбил? — спросил Иван Андреевич, жарко покраснев. Сердце его, негодуя, стучало. — Лично я вас ничем не оскорбил.
Вместо ответа она разразилась потоком отборнейших ругательств.
— Нехорошо, барышня, — сказал, обернувшись, извозчик. — С вами по-благородному, а вы как… И вы, сударь, с такою разговариваете. Они — суки-с. Разве он могут благородный разговор понимать? Эх!
— Молчи, гужеед! — сказала Тоня. — Благородие… Очень надо это ваше благородство. Небось, нашей сестре руку подаете, потом дома с мылом моете. Как же! Потом какая-нибудь мадам за руку вас возьмет. — (Иван Андреевич покраснел еще гуще при воспоминании, как спиртом мыл руки). — А каждая из этих мадам все равно такая же, как я… даже хуже. Чистоту и невинность из себя разыгрывают. Знаю я их.
