— Не бойся. Ты приходишь другой, но здесь все течет по-старому. Ты обманул легко и просто. И это хорошо и можно. Как видишь…
С удовольствием снял сырое непромокаемое пальто и стоял, вытирая руки и лицо носовым платком. Вдруг кто-то слабо вскрикнул и, тяжело прихрамывая, вбежала грузная, высокая фигура Варюши.
— Ты? Так скоро?
Она целовала его и плакала. А он думал:
«Все это страшно только издали. Жизнь, обыкновенная, реальная жизнь гораздо проще и понятнее».
И вдруг он почувствовал радость и спокойствие, что видит Варюшу.
И, нежно лаская ее, бившуюся в радостных, конвульсивных слезах, он одновременно с благодарностью вспоминал Раису.
IX
Прозвонил телефон. Может быть, это Васючок?
Варвара Михайловна слабо протянула руку. Она болезненно радовалась всему, что напоминало недавнее прошлое. Неужели в самом деле это все было в ее жизни? И то, как она ездила по вечерам с Васючком в карете. И то, как переносился этот телефон сюда, в спальню. Теперь все это утратило смысл. Хотелось плакать от сладости воспоминаний. И было странно, что когда-то ее прежняя жизнь с Васючком могла ей казаться страданием.
Печально приложила ухо к трубке.
— Это я, судариня.
Она узнала голос Черемушкина.
— Лучше немного попозднее, но зато повернее. Не правда ли, судариня? Вы меня слушаете?
Сдерживая тошноту, она отвечает:
— Я вас слушаю.
Что ему надо? Неужели все это не дурной сон?
— Я вас прошу, судариня, заранее не волноваться. Если вы дадите мне слово не волноваться, я буду с вами откровенен. О, я знаю много. И вы, судариня, тоже будете знать много, если будете вести себя, как паинька.
— Прошу вас без этих глупых предисловий.
— Судариня, зачем же оскорблять? Если вам не угодно со мною говорить, то вы скажите просто так, и я положу трубку. Не правда ли, судариня?
Голос у него отвратительно-сладенький.
— Если у вас есть что говорить, говорите, — крикнула Варвара Михайловна, испытывая дрожь.
В отчаянии хотелось бросить трубку. Самая поездка в Мамоновский переулок сейчас казалась чем-то позорно-невероятным. Неужели все это в самом деле случилось с ней, а не с кем-нибудь другим?
И хотелось, чтобы гадкий старик, обидевшись, бросил трубку и оставил ее в покое.
Или, может быть, вдруг позвонить Васючку в больницу и вызвать его немедленно домой? О, если б можно было вернуть старое. Она не понимала, почему события приняли внезапно такой ужасный оборот.
— Судариня, — говорил, дребезжа в ухо, Черемушкин, — мое правило — не быть в тягость моим клиентам. Я имею сведения, касающиеся отношений вашего супруга к госпоже Раисе Андреевне Ткаченко. Если это вас может интересовать, мы продолжим наш разговор. Если же нет, я разрешу себе положить трубочку.
Он что-то знал. Сжалось и не хотело вновь разжаться сердце. Кровь отлила от лица и горячими струйками побежала по плечам. Старалась что-нибудь угадать в интонации голоса. Вдруг показалось, что он скажет что-то ужасное.
— Продолжайте же, — крикнула она, сжимая голову. — Или, впрочем, может быть, нет… Я не знаю, может быть, вы правы… Я прошу вас лучше мне не говорить. Постойте…
Бросив трубку, мучительно перевела дыхание. Потом снова схватилась за нее. Аппарат казался страшным.
— Скажите мне, это очень… то, что вы узнали… Я не знаю, как это выразить… Я не знаю… Может быть, мне приехать к вам самой?
— Ай, ай, ай, судариня! Есть русская пословица: волка бояться — в лес не ходить. Ничего такого особенно ужасного. Но, судариня, известия серьезные. Не имею права от вас скрыть, судариня: известия серьезные.
— Погодите! — крикнула она опять. — Я не знаю, может быть, я не стану вас слушать… Я положу сейчас трубку. Мне нехорошо.
Она в изнеможении и малодушном страхе повесила трубку. Потом позвонила Феклуше. Хотелось собраться с мыслями, что-то сделать… Когда вбежала девушка, она застала барыню в обмороке.
…Она очнулась от того, что услышала беготню и чьи-то громкие шаги. Кто-то сказал:
— Приехал барин.
Она слабо повернула голову. Да, это входил он.
— Василий… — сказала она и покачала головой. — Василий… Как это было давно!..
Он встревоженно нагнулся над нею.
— Варюша, что это? Отчего?
— Василий, это уже не вернется больше никогда.
Она покачала головой.
— Нет более Васючка, нет более Варюши!
И она зарыдала, потом неожиданно крепко притянула его к себе, и он почувствовал на своих губах ее дрожащие теплые губы и соленое от слез лицо.
— Как мы будем дальше жить, Вася? Скажи мне. Понимаешь? У меня нет больше Васючка… того, прежнего. Помнишь?
Она смотрела на него, страдальчески-жалобно щурясь.
Он подумал, что должен говорить с нею, щадя ее положение.
— О чем ты говоришь?
— Ах, Васенька, не надо. Ведь я понимаю все. Научи же меня, как мне теперь жить. Научи. Я еще ничего не знаю, но уже чувствую, что потеряла все.
Он смотрел на нее с невольно-суеверным ужасом.
Поджав горестно ноги, она уселась на кровати и обхватила колени руками. В глазах ее была пришибленность, покорная просьба. Уголки губ печально по-детски опустились.
— Я не обвиняю. Я только спрашиваю. Я не знаю, что мне делать. Я чувствую, что схожу с ума. Милый, милый, я не могу…
В припадке болезненного страха она вскочила на колени и обхватила мужа за шею.
— О, спаси же меня, спаси! Скажи, что это все — вздор. Рассей мои подозрения. Убеди меня, Васючок, слышишь?
Она прижималась и в страхе глядела ему в глаза круглыми расширенными глазами.
— Успокойся, — говорил Петровский, сжимая ее руки. — Ты не имеешь теперь права подвергать себя таким волнениям. Это преступление с твоей стороны. Слышишь? Я запрещаю тебе!
— Ты запрещаешь? Милый, милый!
Она тряслась.
— Я буду слушаться тебя. Я не хочу думать ничего дурного. Ведь правда, Васючок, что я теперь не имею права? Я теперь должна думать только о здоровье того, кто сейчас во мне. Да? Ты мне так велишь?
Она болезненно-блаженно улыбнулась.
— Как хорошо! Я поняла.
Она смотрела ему в глаза, не отрываясь.
— Я поняла. Слышишь?
Плечи ее перестали вздрагивать.
— Да, да, вот так… Надо вот так… сюда, — говорила она, соображая, упорно сосредоточив взгляд на чем-то непонятном ему внутреннем.
