Теперь скажи, дорогой дневник: чего она так рассердилась? Я ведь с ней откровенно поговорил. А шум такой обязательно было поднимать – я ведь её просил никому не рассказывать, – да ещё грозиться, что наутро же отсюда уедет?
Тётя Беттина выполнила свою угрозу и уехала-таки вчера утром, торжественно поклявшись, что ноги её больше не будет в нашем доме.
И это ещё не всё. Видимо, папа брал у неё взаймы, потому что она ему заявила, что стыдно устраивать балы за чужой счёт!
Разве я в этом виноват?
Но, как водится, все ополчились на бедного девятилетнего ребёнка!
Не буду пятнать эти страницы рассказами о том, что мне пришлось вынести. Скажу лишь, что, как только за тётей Беттиной закрылась дверь, люди, которым положено беречь меня как зеницу ока, спустили мне штаны и всыпали по первое число…
Ох-ох! Я больше не в силах сидеть… очень больно, да ещё я волнуюсь из-за этого бала. Приготовления почти закончены, а эта история с фотографиями внушает мне беспокойство…
Всё, хватит; да поможет нам Бог и попутного ветра!
15 октября
Вот она, долгожданная среда, источник всех волнений последних дней…
Катерина нацепила на меня новый костюмчик и роскошный шёлковый галстук, который мне подарил Карло Нелли, ну тот, с фотографии, под которой написано «Старый хлыщ», уж не знаю, что это за слово такое.
Сёстры прочли мне длиннющую проповедь: мол, я должен хорошо себя вести, не безобразничать, быть вежливым с гостями и тому подобное занудство, которое все мальчишки знают наизусть, ведь им вечно твердят одно и то же, а они покорно выслушивают, чтобы показать, какие они паиньки, но думают при этом о чём-то своём.
Само собой, я на всё кивал, и тогда мне разрешили выйти из моей комнаты и пройтись по всем залам первого этажа.
Красота-то какая! Всё готово к празднику, бал вот-вот начнётся. Залы ярко освещены, тысячи огоньков сверкают тут и там, отражаясь в зеркалах, расставленные по всему дому цветы наполняют его приятным тонким ароматом.
Но слаще всего благоухают ванильный крем в больших серебряных мисках, дрожащее на подносах красно-жёлтое желе и горы пирожных и печений, которые возвышаются в гостиной на столе, покрытом красивой вышитой скатертью.
Повсюду весело блестят хрусталь и серебро…
Сёстры очень красивые, в белых платьях с декольте, с румянцем на щеках и сияющими от счастья глазами. Они кружат по дому, проверяя, всё ли в порядке, и слетаются стайкой встречать гостей.
А я поднялся наверх набросать эти заметки о празднике, пока всё спокойно…
Боюсь, что потом, мой дорогой дневник, у меня не будет возможности описывать свои впечатления.
* * *
Надо поскорее улечься спать, но сначала расскажу, как было дело. Когда я спустился обратно, все знакомые барышни уже собрались: сёстры Маннелли, сёстры Фабиани, Биче Росси, сёстры Карлини и многие другие, даже тощая, как спичка, Меропе Сантини, которая красится без зазрения совести, за что Вирджиния прозвала её «Осторожно, окрашено!».
Барышень было много, но из мужчин пришли только Луизин жених Коллальто и тапёр, который сидел за фортепьяно, скрестив руки, и ждал, когда ему велят начинать.
Часы пробили девять: тапёр заиграл польку, но барышни всё так же сновали по залу и болтали.
Потом заиграла мазурка, и кое-кто из девушек решился танцевать друг с другом, но вид у них был кислый. Тем временем пробило половину десятого. Бедные сёстры переводили взгляд со стрелок часов на входную дверь: в глазах стояло такое отчаянье, что мне стало их жалко.
Мама тоже волновалась: я умудрился проглотить четыре мороженых одно за другим, а она и не заметила.
Ох, как же меня мучила совесть!
Наконец, уже ближе к десяти, в дверь позвонили.
Этот звонок развеселил гостей куда сильнее, чем звуки рояля. Девушки вздохнули с облегчением и разом обернулись к двери, ожидая увидеть долгожданных кавалеров. Сёстры бросились встречать гостей…
Но вместо гостей зашла Катерина с большим конвертом и протянула его Аде. Луиза и Вирджиния окружили её со словами:
– Наверняка кто-то извиняется, что не может прийти!
Но какие там извинения! В конверте оказалось не письмо и даже не записка: это была хорошо им знакомая фотография, которая так долго пролежала взаперти в Луизином письменном столе. Сёстры покраснели, потом побледнели и, немного придя в себя, затрещали:
– Как же так? Как это может быть? Как это могло случиться?..
Тут опять звонок… Гостьи снова с надеждой оборачиваются к двери, и опять Катерина с новым конвертом, который сёстры с трепетом открывают: ещё одна фотография из тех, что я раздал третьего дня.
Через пять минут опять звонок и новая фотография.
Бедные сёстры краснели и бледнели; а я ужасно мучился, ведь все их неприятности из-за меня. Я принялся заедать угрызения совести тарталетками, но это не помогало: я бы всё отдал, лишь бы перенестись куда-нибудь, где мне не придётся видеть моих сестёр в таком дурацком положении.
Наконец пришли Уго Фабиани и Эудженио Тинти, которых встретили с не меньшей радостью, чем Горация Коклеса после победы над Куриациями
[4]
. Но я-то знал, почему Фабиани и Тинти не поступили, как другие гости! Я вспомнил, что под портретом Фабиани было написано: «Какой милый юноша», а под портретом Тинти: «Красавчик, просто красавчик, слишком красивый для этого мира!».
Но троих кавалеров, один из которых Коллальто, неуклюжий как медведь, конечно, не хватало на два десятка дам.
Они даже попытались составить кадриль лансье
[5]
, правда, одной барышне пришлось танцевать за мужчину, и в конце концов все запутались, но эта путаница никого не смешила.
Злые языки, в том числе, разумеется, Биче, шушукались и смеялись над моими бедными сёстрами, болтали, что праздник провалился, и теперь у них глаза на мокром месте.
Но кое-что всё-таки удалось на славу: прохладительные напитки! Правда, как я уже говорил, меня так грызла совесть, что я смог попробовать всего три-четыре штучки: вишнёвый – самый вкусный, впрочем, смородиновый тоже ничего.
