– Как это произошло?
– Не знаю, – сказала Тринидад. – Я проснулась и почувствовала – он лежит рядом, под моей москитной сеткой, такой тихонький; он сказал, что ничего мне не сделает, а хочет только со мной спать, потому что боится петухов.
– Каких петухов?
– Не знаю, – ответила Тринидад. – Так он мне сказал.
– А ты ему что сказала?
– Что если он не уйдет, я закричу и всех разбужу.
– И что же он тогда сделал?
– В этот момент Кастула проснулась и спросила меня, что случилось, а я сказала – ничего, наверно, ей просто что-то приснилось; а он лежал тихо-тихо, будто мертвец, и я даже не слышала, как он вылез из-под сетки.
– Он был одет, – почти утвердительно сказал падре.
– Как он обычно спит, – сказала Тринидад, – в одних кальсонах.
– Он пытался до тебя дотронуться?
– Нет, падре.
– Скажи мне правду.
– Я не обманываю, падре, – настаивала Тринидад. – Клянусь Господом нашим.
Падре Анхель снова поднял рукой ее подбородок и посмотрел в печальные влажные глаза.
– Почему ты скрывала это от меня?
– Я боялась.
– Чего?
– Не знаю, падре.
Он положил руку ей на плечо и начал говорить. Тринидад кивала в знак согласия. Потом они тихо молились вместе. Он молился самозабвенно, с каким-то страхом, оглядывая мысленно, насколько ему позволяла память, всю свою жизнь. В минуту, когда он давал ей отпущение грехов, его снова охватило предчувствие близкой беды.
Резким толчком алькальд открыл дверь и крикнул:
– Судья!
Из спальни, на ходу вытирая руки о юбку, вышла жена судьи Аркадио.
– Он не появлялся уже две ночи, – сказала она.
– Черт возьми! – выругался алькальд, – в канцелярии его вчера тоже не было. Я ищу его везде по неотложному делу, но никто понятия не имеет, где он обретается. Вы не знаете, где бы он мог быть?
Женщина пожала плечами:
– У блядей, как всегда.
Алькальд вышел, не затворив за собою двери, и зашагал в бильярдную, где из включенного на полную мощность музыкального автомата лилась слащавая песенка. Там он сразу прошел к отгороженному в глубине помещению и громко крикнул:
– Судья!
Хозяин, дон Роке, занятый переливанием рома в большую плетеную бутыль, оторвался от своего дела и прокричал в ответ:
– Его здесь нет, лейтенант!
Алькальд двинулся за ширму. Там сидели группами и играли в карты мужчины. Судьи Аркадио никто не видел.
– Вот черт, – сказал алькальд, – то-то у нас в городке про всех все знают.
– Узнайте лучше у того, кто наклеивает анонимки, – посоветовал дон Роке.
– Не долбай мне мозги этой писаниной! – огрызнулся алькальд.
Судьи Аркадио не оказалось и в суде. Было девять часов утра, а секретарь суда уже дремал, лежа в галерее патио. Алькальд направился в участок и приказал трем полицейским одеться и пойти поискать судью Аркадио в танцевальном зале или у трех известного рода женщин. После этого он снова побрел по улице, не думая о том, куда идет. Внезапно он увидел судью в парикмахерской – на лице его лежал компресс из горячего полотенца, а сам он сидел, широко расставив ноги.
– Черт подери, судья, – воскликнул алькальд, – я уже два дня вас ищу!
Парикмахер снял полотенце, и взору алькальда предстали опухшие глаза; на подбородке тенью лежала трехдневная щетина.
– Вас с собаками не сыщешь, а ваша жена рожает, – сказал алькальд.
Судья Аркадио вскочил:
– Дьявол!
Громко захохотав, алькальд толкнул его обратно кресло.
– Не валяйте дурака, – сказал он. – Я искал вас не поэтому.
Закрыв глаза, судья Аркадио снова откинулся в кресле.
– Кончайте бриться, и пойдем в суд, – сказал алькальд. – Я вас подожду.
Он сел на скамейку.
– Где вас черти носили?
– Да там, – неопределенно ответил судья.
Алькальд не был частым гостем в парикмахерской. Как-то раз он увидел прикрепленное к стене объявление: «Говорить о политике воспрещается», – но тогда оно показалось нормальным. На этот раз, однако, оно заставило его задуматься.
– Гуардиола! – позвал он.
Парикмахер вытер бритву о брюки и застыл в ожидании.
– Что такое, лейтенант?
– Кто уполномочил тебя это вывесить? – спросил, показывая на объявление, алькальд.
– Жизненный опыт, – ответил парикмахер.
– Запрещать может только правительство, – сказал он. – У нас демократия.
Парикмахер снова принялся за работу.
– Никто не вправе препятствовать людям выражать свои мысли, – продолжал алькальд, разрывая картонку.
Швырнув обрывки в мусорницу, он подошел к туалетному столику вымыть руки.
– Вот видишь, Гуардиола, – наставительно сказал судья, – к чему приводит лицемерие.
Алькальд посмотрел в зеркало на парикмахера и увидел, что тот поглощен работой. Пристально глядя на него, он начал вытирать руки.
– Разница между прежде и теперь, – сказал он, – состоит в том, что прежде распоряжались политиканы, а теперь – демократическое правительство.
– Слышал, Гуардиола? – сказал судья Аркадио, лицо которого было покрыто мыльной пеной.
– Так точно, – отозвался парикмахер.
Они вышли на улицу, и алькальд легонько подтолкнул судью Аркадио в сторону суда. Дождь зарядил надолго, и казалось, будто улицы вымощены мылом.
– Я считал и считаю, что парикмахерская – гнездо заговорщиков, – сказал алькальд.
– Дальше трепа дело не идет, – сказал судья Аркадио, – на этом все кончается.
– Как раз это мне и не нравится, – возразил алькальд. – Слишком уж они смирные.
– В истории человечества, – словно читая лекцию, сказал судья, – не зафиксировано ни одного парикмахера, который был бы заговорщиком, и ни одного портного, который таковым не был.
Алькальд держал судью Аркадио за локоть, покуда не усадил его во вращающееся кресло. В суд вошел, зевая, секретарь с напечатанным на машинке листком.
– Ну, – сказал ему алькальд, – принимаемся за работу.
Он сдвинул фуражку на затылок и взял у секретаря листок.
– Что это такое?
– Для судьи, – сказал секретарь. – Список тех, на кого не вывешивали листков.
Алькальд изумленно посмотрел на судью.
– Ядрена мать, – воскликнул он, – значит, и вы занялись этой хренью?
